Вы вообще немножко другие, не как все. Ну вот как будто знаете что-то такое, что обычному человеку неведомо.

— Потому что у нас ведь на целую степень свободы больше, чем у остальных, — это очень много. И если хоть однажды ее почувствовал, уже никогда не забудешь. А ты умница, ты все-все понимаешь. От тебя тепло и запах родной, хочется припасть и долго-долго не отрываться.

— Припадай, Лешенька, припадай сколько хочешь, и не на долго-долго, а навсегда.

— Навсегда не бывает. Навсегда — это только после смерти. Но ты не бойся, мы ведь с тобой и умрем в один день.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все. Иначе просто не может быть. Ну вот скажи, разве ты сможешь без меня жить? А я без тебя?

— Ты же знаешь, что нет. Я о таком даже думать не хочу.

Так все у них было просто и радостно. Встретились, словно только для этого на свет родились: для восторгов и тайны прикосновений друг к другу, вздохов, вздрогов — и до, и после, и во время, всегда. Рассказать об этом невозможно, а вспоминать невыносимо, потому что чем больше счастья, тем меньше времени на него отпущено. И кто объяснит — почему?

Катя была уже беременна Антошкой, она была на седьмом месяце, когда… Открыла дверь — два человека в военной форме, а дальше, как в замедленной съемке: вот они снимают фуражки, вот опускают глаза…

В тот же день, ближе к вечеру, родился Антошка.

— Ну что ты, Сережа, я так рада. Просто иногда трудно найти слова. Я уже давно… Мы уже давно… — Катя улыбается изо всех сил — ему, себе, Антошке, да хоть бы и канарейке этой — все равно, кому. Кеша слышит ее мысли, видит, как она старается. Колечко блестит на пальце, играет огнями, слепит…

Клетка так и осталась открытой, и никто, совсем никто этого не заметил.

Катя ушла укладывать Антошку. Она тихо сидела рядом и едва-едва, кончиками пальцев гладила его по голове, так же, как сам он еще совсем недавно гладил Кешу. Сережа курил на балконе почему-то очень долго и разговаривал с кем-то, вернее не разговаривал, а пел. Только молча, про себя и так тихо, что Кеша даже не сразу понял. Потом он решил, что это и не важно вовсе, ведь кому надо, тот все равно услышит.

Неубранные тарелки на столе погрустили немного и тоже начали переговариваться, к ним присоединились недопитые бокалы. Все были немного озадачены, никто толком не понимал, что произошло, но осадок остался какой-то странный, нехороший. Подумав, Кеша гордо отвернулся от стола: вот еще, не хватало ему с посудой разговаривать. Легче и проще всего было бы, конечно, с Антошкой — если не поболтать, то помолчать-то уж точно. А может, и спеть вместе, дуэтом — человек и птица, что в этом такого? Он уже знал, что будет дальше: Сережа вот-вот отправится в ванную, он любит долго стоять под душем, шуметь водой, фыркать. Потом заглянет в детскую, и оттуда выйдет Катя. Она положит голову ему на грудь и руки на плечи, прижмется и скажет, как всегда беззвучно: спаси, сохрани, защити нас. Интересно, кому? А вот Сережа ничего не скажет, только обнимет ее сильными руками и уведет в спальню на всю долгую-долгую ночь.

Улететь, что ли? И клетка открыта, и балконная дверь приотворена, и вечер ясный. Тополь тоже совсем близко — взмахнул крыльями раз, другой и затерялся в листве. Тут Кеша вспомнил про кота, но сказал себе, что кот этот — животное гордое и разумное и уж никак не станет охотиться за маленькой и, можно сказать, знакомой птицей. Не зря же они все последние дни переглядывались друг с другом через окно и этот осенний стеклянный воздух. Пожалуй, любопытно было бы проверить. Удивляясь собственной храбрости, он вышел из клетки, слетел на пол, заперебирал лапками по направлению к балкону, подошел к самой двери — еще один, последний шаг и свобода. Кеша прислушался. Из спальни доносились какие-то странные звуки, будто кто-то скрипит, или плачет, или стонет, или все вместе. Почему-то он решил, что если плачет, то Катя, а вот скрипит и стонет, конечно же, Сережа. Ну да бог с ними, что же теперь делать, они большие, умные, сами разберутся. Не может же он один за всех беспокоиться, у него своих собственных дел вон сколько накопилось. Из Антошкиной комнаты долетали и, крадучись, исчезали в конце коридора едва слышные всхлипы, один за другим, чередой, вдох-выдох, вдох-выдох. Их-то Кеша понял сразу, он знал, что мальчик один в темноте боится и, если вдруг просыпается посреди ночи, начинает плакать — горько, неслышно, без слез, пока не уснет. Все потому, что Сережа решил вырастить из него настоящего мужчину, так он сказал. Что это такое, Антошка еще не совсем понял, но слова запомнил. Он вообще-то все очень даже хорошо понимает, может, даже больше, чем надо, и запоминает тоже, вот только не говорит. Пока не говорит.

Кеша задумался. Вдруг показалось, что комната эта похожа на клетку, только совсем непрозрачную. И другие комнаты тоже, из них ведь почти ничего не видно. Так и ходишь из одной в другую — без конца. А воздух, осень, деревья остаются так далеко, что и не добраться вовсе. Ему стало ужасно жалко всех — и Катю, и Сережу, и Антошку, и даже того самого кота. И вовсе не потому, что они из этих своих клеток улететь не могут, а потому что не замечают даже, что давно-давно в них сидят. Привыкли. Само это слово ему тоже совсем не понравилось, чувствовалась в нем какая-то обреченность, что ли. Не хватало