напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла».

Мы привыкаем видеть Печорина гордым даже тогда, когда фортуна ему не благоволит. Вера помогает увидеть героя несчастным. Увидев, поймем это как неизбежность. Герой «не приемлет примитивно-бытового представления о счастье»326; он может форсить: «А что такое счастье? Насыщенная гордость». Но он обречен на одиночество, а счастье и одиночество — вещи несовместные.

«В тех градациях человеческих ценностей, которые провозглашает Печорин, жизнь не занимает последнего, вершинного места» (с. 19).

Двусмысленные отношения, когда она выходит замуж по расчету, а любит на стороне, будят недобрые чувства и в Вере. В сложившихся обстоятельствах мы видим в ней неожиданную перемену: свойственное ей великодушие вдруг потребовало эгоистической компенсации; свое письмо она заканчивает решительным требованием: «Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…» Сравним одностороннее: «Характер взаимоотношений человека с судьбой зависит от типа личности. Герои ангельского типа, кроткие, чистые существа, не способные активно сопротивляться внешнему давлению, обычно покорно принимают все, что им отпущено свыше, иногда с жалобой, иногда с мольбой о сострадании, порой с молчаливым упреком. Таковы Нина Арбенина (“Маскарад”), Тамара (“Демон”), Вера (“Герой нашего времени”)327. В Вере сквозь ангельское прорастает ведьминское? Увы, люди не черти-ведьмы, но и не ангелы. Не такова ли и метаморфоза Максима Максимыча (из доброго человека в сварливого штабс-капитана)?

Ритм повторов в «Герое нашего времени» просто роскошен, неистощимо разнообразен. Он повелевает исследователю собирать в кучку однородные детали, независимо от места их расположения. Но тем самым прием и выполняет свою цементирующую роль, подкрепляя в цикле то желаемое единство, которое по традиции исследователи книги оставляют только за романом.

Мастерство психологизма

О выдающейся роли «Героя нашего времени» в развитии русской литературы писали многие исследователи, от этой книги ведется отсчет психологического анализа в изображении персонажей. Нет надобности в дополнительных мотивировках этого тезиса, но никогда не будет прочерпан до дна емкий эмпирический материал. Посмотрим под «психологическим» углом зрения на ключевой элемент сюжета в сцене дуэли («Княжна Мери»). Особое внимание уделим тексту повести. Но сцена привлекала к себе и многих исследователей. Ей специально посвящена статья М. Картавцева «Тайна Печорина (Анатомия одного преступления)». Здесь встретятся точные и тонкие наблюдения, но автор занял позицию не наблюдателя, а прокурора, с уже принятым категорическим решением. Думается, исследователь обязан взвешивать и «за», и «против».

М. Картавцев свое убеждение обозначил уже в заглавии статьи, а подчеркнул эпиграфом к ней; в качестве такового взят обмен репликами в диалоге Печорина и Мери: «— Разве я похож на убийцу?.. — Вы хуже…» Применительно к ссоре с Грушницким это означает: тайное перевешивает открытое. Но взор исследователя проникает и в тайное; впрочем, о каких тайнах говорить: факты берутся из журнала героя (и больше взять неоткуда!). По поговорке, факты — упрямая вещь. Только мало ли найдется попыток переупрямить факты!

У нас уже возникал, с привлечением контрастных суждений исследователей, вопрос о степени искренности исповедей Печорина. Разнобой оценок позволяет определеннее увидеть проблему. Можно ли опереться на какой-либо критерий в определении достоверности сообщений? Но давайте сразу отметим, что сентенции журнала Печорина неоднородны. Изрядная их часть — вкусовые оценки героя; о вкусах не спорят; они — знак, что герой смеет «свои суждения иметь». Суждения такого рода позволяют нам яснее видеть самого героя, а не предметы, на которые были направлены его мысли. Другая группа суждений дает основания для сравнений. Примеров, когда позиции героя и исследователей не совпадают, предостаточно; у читателя могут возникать иные, чем у героя, оценки предметов, персонажей, событий. Получается, что критерий обнаружения несовпадения оценок героя с объективным значением того, что оценивается, не слишком надежен. Увы, степень объективности оценивается не иначе, как субъективно! И все-таки важна сама установка. Стремление понять писателя (а вместе с ним и героя), обязательство мотивировать свой выбор могут противостоять субъективистскому произволу.

Финал ссоры носит роковой для Грушницкого характер. Возникает вопрос: когда Печорин принимает решение произвести несущий смерть выстрел?

Для М. Картавцева такого вопроса не возникает за очевидностью (для него!) ответа: «слово “дуэль” применительно к рассматриваемой ситуации должно быть взято в кавычки. То, что произошло между Печориным и Грушницким на площадке скалы, фактически явилось борьбой без правил, бесчестной с обеих сторон, но с разными ставками. Если один участник имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем вовсе отказался от этого <пулей только порвав панталоны на коленке>, то для другого дуэльный выстрел стал последней точкой в приговоре, который он вынес и сумел осуществить за месяц с небольшим пребывания на курорте»328. Приговор — дело серьезное. Бывает, что приговор приводится в исполнение тотчас. В практике встретится и другое, когда между приговором и его исполнением возникает солидная пауза. Но Печорин, умеющий подчинять себе обстоятельства, ничего не делает для того, чтобы форсировать события. Оба сослуживца поддерживают внешне приятельские отношения, хотя друг друга не любят.

Грушницкий неприятен своими претензиями. Он говорит «очень важно»: «…Пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем…» Печорин продолжает над ним подшучивать, но не вслух, а в журнале; тем и пар выпускает, не перегревается.

Печорин все умеет замечать: «теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид…» Шаг той стороны не замедлил: «…про меня и княжну уж распущены в городе разные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!» Но и это — угроза на воздух. Высверк эмоций не адекватен принятому решению.

Важнейший эпизод в обострении конфликта — случай, когда Печорину довелось узнать о заговоре против него с вызовом на шутовскую дуэль. «Я с трепетом ждал ответа Грушницкого: холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: “Хорошо, я согласен”». Печорин волнуем «двумя различными чувствами» — грустью и «ядовитой злостью». Эта запись кончается прямой угрозой: «Берегитесь, господин Грушницкий! <…> Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить <не пишется: заплáтите!> за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»

Но все это эмоции! Печорин не спит всю эту ночь. Неуместно было бы предполагать,