все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время нашей прогулки она была рассеяна, ни с кем не кокетничала, — а это великий признак!»

«…за всеми масками, какими Печорин закрывается от княжны, чтобы не дать ей возможности разгадать его истинные чувства к ней, она своим неопытным сердцем угадывает в его личности нечто глубоко скрытое и загадочное, что не могло не затронуть ее воображение»304.

А как воспринимать уверение Печорина, что ему науки надоели? Тем не менее вот следы занятий героя: «В его языке находим знакомство и с софистикой… и с историей… и с математикой… и с физикой… и с музыкальным искусством». К этому перечню добавляется богословие. И еще: «Развитому, начитанному Печорину хорошо известны произведения мирового художественного слова»305.

Сомнения в искренности Печорина высказывались. Ю. Айхенвальд, педалируя деталь, что Печорин для своей исповеди конструирует «тронутый вид», обобщает: «Значит, дальнейшая исповедь лицемерна, мы не должны ей верить»306. Конечно, Печорин не пренебрегает своим актерским даром, усиливая эмоции, но на содержание это влияния не оказывает. Еще решительнее надо считать предвзятой позицию, когда недоверие к герою делается основой понимания его образа: «…Тайна противоречивого, странного поведения Печорина может быть, по нашему мнению, объяснена его сознательным, идущим от ума притворством. Стремясь найти свое место в современном ему обществе, Печорин сочиняет, ставит и разыгрывает трагикомедию своей жизни. При этом он, будучи личностью агрессивно-акцентуированной, “не сомневается, что его собственная роль в ней — главная”»307. Но вот контрастное суждение: «Читатель верит исповеди Печорина прежде всего потому, что ни в одном из его признаний не ощущается стремления оправдать свое поведение, выгородить себя, представить тот или иной поступок в выгодном для него освещении»308.

Исповедь Печорина перед Мери выделяет А. Б. Есин в монографии, специально посвященной психологизму в литературе. В книге немало точных наблюдений и глубоких обобщений. Филология дружит с психологией: «…Постоянно стараются скрыть свои душевные движения герои “Княжны Мери”. Подобного рода поведение требует психологической расшифровки, и новаторство Лермонтова-психолога состояло уже в том, что он стал художественно воспроизводить именно несоответствие внешнего поведения внутреннему состоянию героев, что было большой редкостью или вовсе отсутствовало в предшествующей литературе…»309. Но верная постановка задачи еще не гарантирует корректного ее решения. Исследователь обоснованно полагает, что для постижения лермонтовского героя имеет принципиальное значение понимание «соотношения внешнего и внутреннего в образе самого Печорина» (с. 74). В выделенном эпизоде внешнее и внутреннее открыто (в записи) контрастирует. Исследователь утверждает, что Печорин «по складу натуры умеет лучше владеть собой, держать себя в руках и даже притворяться, а окружающие недостаточно проницательны и психологически искушенны, чтобы разобраться в причинах и мотивах его поведения, в том, что стоит за тем или иным мимическим движением. Княжна Мери не замечает, что перед знаменитым монологом “Да, такова была моя участь с самого детства…” Печорин не на самом деле тронут, а лишь “принял глубоко тронутый вид”. Это естественно, потому что княжна еще совсем неопытная девочка, не различающая искренности и актерства. Но ведь обманывается <?> и такой внимательный человек, как Вернер: “ — Я вам удивляюсь… дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно”» (с. 74). Да, Печорин произносит свой монолог со специальным нажимом. Печорин произносит «эпитафию» давно перегоревшим страстям. Сейчас у него совсем другое настроение. Но ничто не мешает ему произнести свой монолог актерски, «с чувством, с толком, с расстановкой». «…об искренности Печорина можно, пожалуй, сказать так: разве актер лжет в своих признаниях на сцене?»310. И уж у Печорина нет никакого (ни явного, ни подспудного) желания обманывать своего секунданта. Вернер удивлен выдержкой приятеля, не исключая, что Печорин просто равнодушен к своей судьбе. Обнаружив пульс дуэлянта лихорадочным (сердцебиение человек своей волей регулировать не может), Вернер удивлен вдвойне: Печорин напряжен и взволнован, остро переживает событие, но силой воли сохраняет внешнюю невозмутимость. Здесь Печорин — полная противоположность Грушницкому, на лице которого он (правда — натренированным глазом) легко читает все чувства, отличая непроизвольные от наигранных. А. Б. Есин заключает: «…Печорин вообще сдержан: он живет преимущественно внутренней жизнью, предпочитая не обнаруживать душевных движений, уже не для игры, а для самого себя» (с. 74). Вот это действительно главное, все остальное производное.

Вторая исповедь не бросает тень подозрения на искренность Печорина, хотя он уже понял, что его начальник «не любит метафизических прений»; но тут ему понадобилось объяснить, почему иссякает по началу такая страстная любовь к Бэле. Дело было давнее, но Максим Максимыч уверяет, что необычные слова «врезались» у него «в памяти». Если им и придал литературную форму записывающий офицер, вряд ли он изменил содержание сообщения. Исповеди взаимно дополняют друг друга. Исповедь-2 шире: она включает не только испытание светом, но и разочарование занятиями наукой; для того, чтобы померк ореол славы, не понадобился опыт, хватило умозрения. Сопоставление исповедей позволяет установить их содержательную идентичность, а после этого — их несомненную достоверность.

Недоверчивость читателя к исповедям Печорина, в отличие от ситуации романтических поэм, оригинально объясняет И. Г. Федосеенко: «Во всех ситуациях Печорин постоянно превосходит романтического героя и в то же время в чем-то “не дотягивает” до него. Позиция Печорина часто двойственна. Небезусловно его “избранничество” и неоднозначно его восприятие окружающими. Нет полного отъединения Печорина от мира и человечества. И все-таки сохраняется его близость к романтическому герою»311.

Обе исповеди совпадают в главном: Печорин говорит о раздвоенности своей души. В исповеди-2, учитывая неприязнь собеседника к тонким материям, Печорин не касается истоков этой раздвоенности («воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю»), но потом прямо говорит: «во мне душа испорчена светом». В исповеди-1 «порча» опущена еще ниже, в детство. Тут может возникнуть вопрос: может быть, Печорину тогда не повезло с его окружением, и его психологический надлом надо объяснить психологическими же обстоятельствами? Но нет: детский мир не напрямую, не адекватно, но все-таки соответствует миру взрослых; не отменяется коренное положение: Печорин — жертва безлюбовной эпохи, эпохи реакции. «…Не только внутреннее, субъективное отрицание человеком данного общественного порядка, но и зависимость его самого (вместе с отрицанием) от общественных условий жизни обозначены в романе смело и широко»312.

В книге есть и третья исповедь: она перед самим собой! В «Фаталисте» Печорин взволнован своим более чем необычным пари с Вуличем. Когда он возвращается домой, его обуревает поток мыслей. Достается и самим мыслям! «В первой молодости моей я был