Сандро был свидетелем того, как готовилось посольство в Рим для поздравления папы Иннокентия VIII с избранием его на Святой престол. 52-летний кардинал Джанбаттиста Чибо был известен благочестием и рвением в делах веры, и от него ждали перемен к лучшему. Никто еще не знал, что главным итогом его недолгого понтификата станет булла «Summis desiderantes affectibus» («Всеми силами души»), положившая начало небывалым по жестокости гонениям на ведьм по всей Западной Европе. В течение следующих двух столетий костры, зажженные с благословения папы, унесли жизни сотен тысяч безвинных людей.

Сам Лоренцо посольство не возглавил — эту роль доверили его 13-летнему сыну Пьеро. Конечно, ученик Анджело Полициано мог произнести подобающие случаю слова о том, что Флоренция желает жить в мире с новым папой и что сын Лоренцо Джованни вполне достоин того, чтобы получить высокий сан. Но Великолепного явно волновало опасение, как бы Пьеро не испортил цель посольства своим строптивым поведением. Он наставлял его: «Когда ты находишься в обществе других юношей из посольства, то веди себя серьезно и вежливо. Поступай с ними как с равными и следи за тем, чтобы не претендовать ни на какие привилегии по сравнению с другими, так как хотя ты и мой сын, но именно поэтому ты также гражданин Флоренции, как и все остальные».

Надо отдать должное Пьеро — он успешно справился с поручением. Папу поразили способность мальчика толково излагать свои мысли, его манеры и умение держать себя в обществе. Если бы он знал, скольких трудов это стоило его учителям! Но как бы там ни было, отношения со Святым престолом были урегулированы к великой радости флорентийцев. Иннокентий снял с Лоренцо проклятие прежнего папы и благословил его. Жизнь входила в прежнюю колею. Ко всему прочему завершились работы по восстановлению сгоревшего Санто-Спирито, и после долгого перерыва на художников словно из рога изобилия посыпались новые заказы. Получил заказ и Сандро — ему было поручено написать большую картину для алтаря в капелле Барди. И хотя он был не особенно доволен, что его обошли при распределении других заказов, но и полученный им был довольно почетен. Ведь недаром же резную позолоченную раму для его картины поручили исполнять первому ювелиру города Джулиано да Сангалло. Было видно, что от него ожидали нечто из ряда вон выходящее — картину, достойную великого мастера.

Писать ему предстояло Мадонну с двумя Иоаннами — Крестителем и Богословом. Не так-то просто было возвращаться к образу Богоматери, который он уже давно не писал, занимаясь выполнением заказов друзей Медичи. Он понимал: ему предстоит доказать, что он не стал еретиком, посещая дом на виа Ларга. Поэтому он должен тщательно избегать всего, что могло бы быть расценено как привнесение язычества в святой образ. Когда картина была готова — а это случилось спустя год, — многие были поражены: да Сандро ли это? Это же не его манера! Здесь не было ничего от того, что раньше приводило в восторг его друзей. Фигуры массивны, грузны и при этом как-то неестественно вытянуты. Сандро явно переусердствовал, стараясь ничем не отступить от прежних канонов — от картины так и веяло старомодностью.

Оставалось только пожать плечами, ибо и сам художник не мог толком объяснить, что с ним произошло. Может быть, таким образом он хотел подчеркнуть свою приверженность истинной вере; но зачем же возвращаться к прошлому настолько, чтобы перечеркнуть достижения и своего учителя, и свои собственные? Правда, пока еще никто не предполагал, что здесь кроется гораздо большее, чем желание угодить заказчику или же показаться более добродетельным, чем это было на самом деле. И традиции Санто-Спирито, которые надо уважать, тут тоже были ни при чем. Уже намечался разрыв со всем тем, что еще недавно составляло суть его творчества. И прощанием его с этим прошлым стала картина, к которой он приступил одновременно с выполнением заказа для Санто-Спирито — картина, которая обессмертила его имя.

Лоренцо ди Пьерфранческо все-таки добился своего. Он хотел во что бы то ни стало заполучить Венеру, и живописцу пришлось уступить его настойчивым просьбам. Видимо, и здесь победил дух той состязательности, которая была свойственна флорентийским живописцам. Как ни расписывали ему красоту Венеры, сколько бы ни цитировали гимны Гомера и стихи Лукреция и Горация, сколько ни приводили доводов в пользу того, что нет особого греха в изображении древней богини в обнаженном виде, Сандро не поддавался на уговоры. Нет, он решительно против того, чтобы воспевать языческого идола! Он сдался лишь тогда, когда Анджело Полициано прочитал свои стихи, посвященные утраченной картине Апеллеса, которая изображала Венеру Анадиомену. В этих стихах говорилось о том, как из волн морских поднимается только что родившаяся Венера, придерживая волосы правой рукой и закрывая грудь левой, как она выходит на берег, и там, куда ступает ее божественная нога, расцветают цветы, как спешат к ней нимфы, чтобы набросить на ее прекрасное тело звездоукрашенные одеяния. Вот что изобразил Апеллес, и неужели Сандро не равен ему? Самого Фичино волновало нечто другое. В мифе древних о том, как оплодотворенное Сатурном море породило Венеру, он видел скрытый смысл: божество оплодотворяет человечество, которое порождает красоту. Какой художник может устоять перед соблазном выразить такое в красках! И Сандро решился.

Он уже видел свою картину — в зеленых тонах, пронизанную лучезарным светом, обязательно с вкраплениями золота. Золото — это ведь символ божественного света, который, если верить Фичино, и порождает красоту. Впрочем, об этом говорил и фра Филиппо, объясняя ему, тогда еще несмышленышу, почему у его предшественников было так много золота на картинах. Все это он хорошо представлял. Видел, как ветры гонят раковину со стоящей в ней Венерой к берегу. Раковина на картине должна быть обязательно, это символ порочной женщины — ведь, как ни оправдывай древнюю богиню, она была и остается в глазах Сандро блудницей. Изобразив раковину, он выразит свое отношение к богине и хотя бы таким образом уменьшит свой грех. Знай об этом Марсилио, он бы наверное постарался отговорить его от подобного замысла. А может быть, и нет — его философской задаче это никак не противоречило. Ведь и они сами, когда говорили о Симонетте Веспуччи, сравнивали ее с Венерой, прибывшей во Флоренцию в карете, как богиня в раковине. Этот образ ему запомнился еще тогда. И богине, которую он изобразит на своей картине, он придаст черты той земной женщины, которая все еще живет в его памяти, хотя многочисленные поклонники давно уже забыли о ней. Его же она порой еще посещает в снах, зыбкая и невесомая, будто платоновская идея красоты. Как некогда писал Великолепный:

Итак, он решился — пути назад нет. Он обговорил лишь одно условие: он напишет эту картину, но не в своей мастерской, а на вилле Лоренцо, как только потеплеет. Писать он будет без помощников, поскольку желает избежать праздного любопытства и ненужных для него разговоров. Кроме того, картину он напишет не на доске, а на холсте. Все подумали, что Сандро хочет немного поэкспериментировать — этот способ лишь недавно был завезен в Италию из Бургундии. Но они ошиблись, ибо Сандро просто стремился подобрать материал менее прочный, чем дерево: так было больше надежды на то, что картина скоро погибнет. Ведь ее он не собирался создавать для потомков, подобно своим Мадоннам. Лоренцо согласился на эти условия: хорошо, он подождет до весны. Вначале он надеялся получить картину к маю, когда должна была состояться его свадьба с Семирамидой д'Аппиано, дочерью синьора Пьомбино. Но потом, хорошо зная Боттичелли, махнул рукой на срочность — все равно невеста, воспитанная в строгих правилах, вряд ли восхитилась бы, узрев обнаженное тело богини.