В интервью Стивен Хэдли вспоминал примечательную сцену, которая последовала затем. «Все министры иностранных дел встали и ушли в глубину комнаты, все они были седыми и в костюмах. Затем поднялась Ангела Меркель в элегантном жакете цвета лайма, отошла и подсела к этим седовласым мужчинам из Центральной и Восточной Европы. Вскоре вернулась и одетая с иголочки Конди и тоже присоединилась к ним. И на каком же языке они беседовали? Конечно, на русском! Ангела изучала его в молодости, когда училась в Восточной Германии, и Конди тоже знает его со времен учебы».

Именно Меркель взялась за ручку и написала на листе бумаги фразу, в которой содержалось условие, изменившее ситуацию. «Сегодня мы согласились с тем, что когда-нибудь Грузия и Украина станут членами НАТО». Никаких упоминаний о МАР — только утверждение, что эти две страны войдут в НАТО. Тогда восточноевропейцы запротестовали, заявив, что «когда-нибудь» — все равно что «никогда», и эти слова зачеркнули. Кондолиза Райс, отходившая на несколько минут, вернулась и была приятно удивлена: «Формулировка гласила, что Украина и Грузия будут членами НАТО, и я подумала, что это отличная сделка, поспешила к президенту и сказала: “Соглашайтесь!”»

Когда страсти улеглись и документ был одобрен, Гордон Браун склонился к Джорджу Бушу и пошутил: «Сам не понимаю, что мы только что сделали. Я помню, что МАР мы им не давали, но не уверен, что мы не приняли их в НАТО!»

Последствия этого компромисса стали ясны лишь позднее. Буш и восточноевропейцы были счастливы, так как он обещал Украине и Грузии членство в НАТО; Меркель осталась довольна потому, что нигде не указывалось, когда это произойдет, Грузия и Украина в целом были рады, но расстраивались оттого, что их планы на членство в НАТО откладывались в долгий ящик, а Россия негодовала.

Наблюдая за тем, как разворачиваются эти события, я невольно гадал: не лучше ли было бы НАТО серьезнее отнестись к безобидным с виду расспросам Путина о вступлении в организацию? Разве не логичнее было бы принимать решения совместно с Россией, а также с Украиной и Грузией, вместо того чтобы искать компромиссы, явно предназначенные для того, чтобы учесть мнение России, но при этом делать вид, что оно не принимается во внимание?

Летом 1991 г. я провел несколько недель в Грузии и видел первые этнические потрясения в Абхазии и Южной Осетии. Лидер националистов Звиад Гамсахурдия как раз провозгласил независимость Грузии от Советского Союза. Как и Михаил Саакашвили 13 лет спустя, Гамсахурдия предпринял меры для ограничения автономии двух территорий, которые хотели остаться в составе Советского Союза. Эти меры вызвали мощную ответную реакцию.

Абхазское побережье Черного моря некогда славилось как «советская Ривьера», но теперь было почти пустынным — россияне сюда уже не ездили. Гражданская война 1992–1993 гг. привела к массовому исходу четверти миллиона грузин (почти половины населения Абхазии), после чего здесь осталось 93 тысячи абхазов. Регион де факто стал независимым и находился под надзором российских миротворцев и наблюдателей из ООН.

В крохотной Южной Осетии, две трети почти 100-тысячного населения которой составляли осетины, гражданская война уже началась. Осетины пытались провозгласить независимость, и Гамсахурдия для восстановления порядка направил туда Национальную гвардию. Там я получил и свои первые военные впечатления. Дорога к столице, Цхинвалу, показалась мне одним из самых унылых мест, какие я повидал: пустая, перегороженная с обеих сторон бронетехникой, с баррикадами из мешков с песком и солдатами за ними. Повсюду попадались группы грузинских беженцев, оглядывающихся туда, где остались их сожженные дома. Некоторые ждали военного конвоя, который должен был сопровождать их по осетинской территории до грузинских деревень. В Цхинвале одна осетинка рассказала мне свою полную ужасов историю, которую в последние годы я так часто слышал в других измученных конфликтами регионах бывшего Советского Союза: «Грузия не кормит нас. Только убивает. Людям вырывают ногти, выдавливают глаза, сжигают дома». Я слышал, как грузины с надрывом говорят то же самое об осетинах. В одной деревне мне показали закопченный автобус, в котором, по словам местных, четверых грузин облили бензином и сожгли заживо.

Во дворе одной из школ в Цхинвале я увидел недавно устроенное кладбище «жертв грузинского фашистского террора». Теперь осетины получали все необходимое из Северной Осетии, с которой Южную связывал Рокский тоннель. В то время я писал, что «трудно представить себе, смогут ли когда-нибудь вновь жить в мире эти два сообщества»9.

Следующие 17 лет Абхазия и Южная Осетия жили как отдельные субъекты, связь с Грузией становилась все более затруднительной и непрочной, зависимость от России — более выраженной. При Путине местные жители, не имевшие гражданства, получили российские паспорта. Как и Абхазию, Южную Осетию патрулировали миротворческие силы во главе с Россией.

По логике, Путину и Саакашвили следовало быть на одной и той же стороне в этих «замороженных конфликтах». Россия поддерживала региональные правительства, но много лет сопротивлялась их призывам к признанию независимости, и Путин совсем не стремился усиливать косовский прецедент, признав их. Тогда у него не осталось бы аргументов против требований чеченских сепаратистов. Путин предпочитал добиться присоединения двух регионов обратно к Грузии, с достаточными гарантиями их автономии. С другой стороны, он не хотел и не мог допустить, чтобы Грузия вернула их себе силой.

Во время предвыборной кампании в январе 2008 г. Михаил Саакашвили пообещал вернуть оба региона. Он назвал столицу Южной Осетии Цхинвал «расшатавшимся зубом, который пора удалить», и пообещал вновь присоединить ее «самое большее через несколько месяцев»10.

Косовский прецедент и бухарестские события, видимо, подстегнули его. Возможно, он считал, что должен поспешить с разрешением «замороженных конфликтов», так как на них ссылались как на главное препятствие к принятию его страны в члены НАТО. Через день после бухарестского саммита министр иностранных дел Швеции Карл Бильдт ужинал с Саакашвили в Тбилиси и был так встревожен разговорами последнего о возможных военных действиях, что позвонил с предостережением своим американским коллегам. Буш отреагировал на известие Бильдта, позвонив Саакашвили: «Дорогой друг, хочу, чтобы вы поняли: мы ни в коем случае не будем поддерживать вас. Да, вы глава суверенной страны, и мы вас уважаем. Но если инициируете применение силы, поддержки США вы не получите».

По-видимому, из мартовской поездки в Вашингтон Саакашвили вернулся под ошибочным впечатлением, что президент Буш дал разрешение на включение мятежных республик в состав страны. Деймон Уилсон решительно отрицает любое поощрение Бушем военных действий. «Президент просто не смог бы высказаться яснее, подчеркивая, что путь военных действий нецелесообразен. Он призывал к дипломатии и предостерегал против попыток отдать дело в руки военных»11.

Но Саакашвили утратил веру в дипломатический путь. За несколько недель до Бухареста Государственная дума объявила, что «путь, избранный грузинскими властями и направленный на полную интеграцию с НАТО, лишает Грузию права объединять свою территорию и живущих на ней людей». Затем, 16 апреля, Россия вдруг начала «развивать и совершенствовать» дипломатические отношения с двумя территориями. Эти два события выглядели согласованной стратегией, призванной препятствовать повторному включению регионов в состав Грузии. По словам российского военного аналитика Павла Фельгенгауэра, примерно в то же время Москва приняла решение вступить в войну: «Целью было уничтожить центральное правительство Грузии, нанести поражение грузинской армии и помешать Грузии вступить в НАТО»12.