– Ah, que c’est amusant![285]– воскликнул Джек, смеясь до слез.

– Иногда, – сказал князь Кандиа, – я стыжусь, что я белый. К счастью, я не только белый, но и христианин.

– Непростительно, – сказал барон Романо Авеццано, – именно то, что мы христиане.

Я молчал и слушал, охваченный мрачным предчувствием. Я молчал, блуждая взглядом по стенам, расписанным в красных тонах помпейскими сюжетами, рассматривая прекрасную золоченую мебель времен короля Мюрата, большие венецианские зеркала, фрески на потолке, исполненные художником во вкусе испанского двора короля Карла III Бурбонского. Дворец князей Кандиа не из самых древних в Неаполе, он построен в блестящий, несчастный и жестокий век испанского владычества, когда неаполитанская знать покинула свои древние печальные дворцы у Порта-Капуана и в районе Декумано и начала строить пышные особняки на склонах Монте-ди-Дио.

Хотя по своей архитектуре дворец относится к тяжелому испанскому барокко, бывшему в большом фаворе в Королевстве Обеих Сицилий перед тем, как Ванвителли снова вернул к жизни классическую простоту античности, в интерьерах дворца князей Кандиа видно изящество; своей фантазией неаполитанские художники были обязаны не столько элегантному французскому искусству, сколько фрескам и энкаустикам Геркуланума и Помпей, извлеченным на свет божий любознательными Бурбонами. В живописи и орнаментальных мотивах этих двух античных городов, много столетий назад погребенных под лавой и пеплом, нужно искать происхождение танцев Амуров, триумфов Венеры, которыми расписаны стены дворца и которые стали позднее излюбленными сюжетами орнаментального французского искусства. В двери врезаны большие зеркала, отсвечивающие голубизной, бросающие синюю морскую тень на розовые женские тела и на неяркую белизну пеплумов на фоне красных фресок Помпей.

С потолка дождем падал прозрачный зеленый свет, и если кто-то из сотрапезников поднимал голову, его взгляд проникал в лесную чащу, где сквозь сплетение ветвей сверкало голубое небо, усеянное белыми облаками. Обнаженные женщины стояли по колено в воде или лежали на берегу на траве светящегося густо-зеленого цвета (это не был отливающий желто-синим зеленый цвет Пуссена или фиолетово-зеленый Клода Лоррена), они не подозревали, а может, их не заботило присутствие фавнов и сатиров, подглядывавших за ними из-за деревьев. Вдалеке за рекой виднелись зубчатые силуэты замков в окружении лесистых холмов. Рыцари в сверкающих доспехах скакали по долине навстречу друг другу с поднятыми мечами, другие лежали на земле, придавленные лошадью, кто-то, упершись локтями в землю, силился подняться. Своры собак гнали белых оленей в сцене охоты, а за ними тянулась цепочка всадников в голубых или алых камзолах.

Зеленые отблески травы и листьев, падавшие дождем с потолка, мягко отражались в позолоте мебели, в желтом шелке чехлов на креслах, в легких розовых и небесных тонах огромного обюссонского ковра, в белых сфинксах канделябров «Каподимонте», выстроившихся в ряд на столе, застеленном старинной скатертью из великолепных сицилийских кружев. Ничто в этом богатом зале не напоминало разрушений, тревог и горя Неаполя, разве что бледные худые лица сотрапезников и скромность угощения.

За все время войны князь Кандиа, как и многие другие неаполитанские аристократы, ни разу не покинул своего несчастного города, превращенного в груду камней. После страшных американских бомбардировок зимы 1942-го в Неаполе не осталось никого, кроме бедноты и нескольких старинных аристократических фамилий. Что до остальных, то часть нашла прибежище в Риме и Флоренции, часть – в Калабрии, Апулии и Абруцци. Богатые буржуа бежали в Сорренто и на побережье Амальфи, буржуа победнее рассеялись по окрестностям Неаполя, выбрав маленькие селения на склонах Везувия, будучи уверенными, что союзники не решатся своими бомбардировками бросить вызов бешеному нраву вулкана и не станут сбрасывать сюда свои бомбы.

Может, это убеждение родилось из старинного народного поверья, что Везувий – якобы бог-покровитель Неаполя, тотем города, божество беспощадное и мстительное, сотрясающее время от времени землю, разрушающее замки, дворцы и хижины, сжигающее в огненных потоках собственных детей и погребающее жилища людей под раскаленным пеплом. Бог жестокий, но справедливый, наказывающий Неаполь за его грехи. Бог – вершитель судьбы, спаситель от нищеты и голода, отец и судья, палач и ангел-хранитель своего народа.

Хозяином города остался плебс. Ничто в мире – ни огненный град, ни землетрясения, ни чума – никогда не выкурят бедняков Неаполя из их глухих углов, из их жалких нор. Неаполитанская беднота не бежит смерти, в поисках спасения не бросает своих лачуг, своих церквей, мощей своих святых, праха своих мертвых. Но когда приходят тяжелые и неотвратимые испытания, когда холера сеет кругом смерть, когда дождь из огня и пепла грозит похоронить город, простой люд Неаполя по вековому обычаю обращает взгляд к «синьорам», чтобы узнать их намерения, чувства и помыслы, чтобы по их поведению оценить грозящую опасность, увидеть, есть ли надежда на спасение, почерпнуть силы в их мужестве, сострадании и вере в Божий промысел.

После каждой из страшных бомбардировок, на протяжении вот уже трех лет разрушающих несчастный город, народ районов Паллонетто и Торретта видит, как в урочный час из ворот старинных дворцов выходят истерзанные бомбежками и почерневшие от дыма настоящие «синьоры» Неаполя, не унизившие себя бегством из города. Те, кто из гордости, а может, из лени, не дали лишить себя комфорта из-за такой малости, как бомбардировка, и продолжают жить согласно обычаям времен уверенных и счастливых, словно ничего не случилось и не случится. Все в безупречных костюмах с цветком в петлице и в чистых перчатках, они каждое утро, любезно приветствуя друг друга, встречаются у развалин гостиницы «Эксельсиор», или у разрушенных стен Кружка любителей гребли, или на причале порта Санта-Лючия, заваленного искореженными корпусами опрокинутых кораблей, или у кафе «Кафлиш». Сильная вонь от похороненных под обломками тел заразила воздух, но на лицах старых джентльменов не возникает и легкой тени недовольства, на шум американских бомбардировщиков они скучающе поднимают глаза к небу и бормочут с непередаваемо презрительной улыбкой: «А, вот они, эти мерзавцы».

Часто, особенно по утрам, случается видеть, как по пустынным улицам, усеянным позабытыми раздувшимися трупами лошадей и опрокинутыми машинами, едет какой-нибудь старый тильбюри, гордость английских каретников, и даже древний шарабан, запряженный тощими лошадками из еще остававшихся в опустевших после последних армейских реквизиций конюшнях. Они провозят синьоров поколения князя Жана Джераче в обществе молодых женщин с бледными улыбающимися лицами. Оборванная неаполитанская беднота с потемневшими от забот и тревог лицами и со сверкающими от голода и бессонницы глазами выглядывает из переулков Толедо и Кьяйи поприветствовать «синьоров», посылающих в ответ с высоты своих экипажей дружеские приветствия жестом, движением бровей или полуулыбкой, которые в Неаполе значат намного больше, чем слова. «Мы рады видеть вас в добром здравии, синьо», – говорят почтительные жесты бедняков. «Приветствую тебя, Дженнари! Привет, Кунчетти!» – отвечают сердечные жесты синьоров. «Мы не можем больше, синьо, мы больше не можем!» – говорят взгляды и поклоны бедных людей. «Терпение, дети мои, терпение, еще немного терпения! Эта напасть скоро пройдет», – отвечают синьоры движением головы и руки. Лаццарони поднимают глаза к небу: «Будем надеяться, Господь нам поможет!»