– Вот тебе и Герд!… – сказал Месяц в надежде, что Морталис услышит его.

– Виселица но нему плачет, – отозвался датчанин из-под своего мешка. – Не успели мы свернуть на другую улицу, как угодили в его ловушку. Придется вам, magister navis, еще сегодня обменяться с ним речами. Да и я скажу ему словечко на языке датском…

Здесь разговор Месяца и Морталиса был прерван. Им посоветовали заткнуться и смирно двигаться туда, куда их ведут. А там, куда их приведут, им посоветовали особо не разумничать и судьбу свою принимать покорно, ибо власть Божья над ними закончилась и вступила в силу власть Ордена, и как Орден решит, так и будет, и теперь им на Бога уповать – дело последнее, пришло время уповать на человека, на магистра, который является единоличным властелином над всеми остальными людьми, – над всеми человеческими слабостями и пороками, над ничтожностью и могуществом, над лишениями и мытарствами, над нечестивостью и низостью, над скверной; и обладая несметными богатствами – инструментом власти, – он властвует над самой грозной силой – над бедностью. И свет, и тьма ему подвластны, а значит, и день, и ночь; и все, что происходит на улицах Любека, – происходит по его указке и для него. И даже ратманы и бургомистры, заседая за семью дверями в городском совете и почитая себя за властителей, властвуют от его воли и по его прихоти, но для них он имеет другой инструмент власти – богоподобное провидение, и все их мысли это его мысли, и все их действия это его действия. Он служит мессу в церкви – не священник, он продает на рынке лошадь – не крестьянин, он стоит у корабельного руля – не кормчий, он мышью бежит по площади и видит всю подноготную, он иглою вонзается в кафтан и понимает всю подоплеку, он сверчком живет в каждом доме и знает про всякий сор. Он помнит все, что было, и предвидит все, что будет. И даже мертвые предметы служат ему: писчие перья писарей пишут ему по ночам все, что писали за день, башмаки ходоков указывают, куда ходили, подушки наушников открывают, что из тайного слышали, кошельки – сколько имели, листы из городской долговой книги прилетают к нему птицами и говорят, кто кому и сколько должен, также пороги трактиров рассказывают ему, кто их переступал, кнехты на причалах – кто к ним пришвартовывался, ножницы портного – какой отрез взяли лишнего, весы торговца – на сколько обвесили, посуда кухарки – что не попало к господскому столу, а юбка шлюхи – кто под нее лазил…

Так они шли по ночному Любеку: служители тайного Ордена и между ними два пленника с мешками на головах и со связанными за спиной руками. Слушая все эти небылицы, Месяц желал только одного – чтобы им на пути встретился дозор ландскнехтов – уж он не пропустил бы мимо эту странную процессию. Но в то же время очень хотелось узнать – кто же он, этот наместник Бога на земле, о котором его слуги не ленятся рассказывать сказки первому встречному поперечному. Однако ландскнехтов не было и в помине.

По некоторым приметам Месяц угадывал путь: сначала двигались под уклон, навстречу ветру – к Траве, потом, действительно, сквозь шум ветра послышался плеск речных волн – шли по берегу; дальше люди в плащах начали путать следы – известная уловка – то вправо, то влево, то вверх, то вниз, два-три раза потоптались на месте, вошли через калитку в чей-то сад – было слышно, как ветер трепал листву, как скрипели деревья, – и через ту же калитку вышли обратно. Месяц подумал: если магистр их так всемогущ, как они о нем сказывали, что же тогда прячется?., кто ему страшен?., и чей ход мысли не ясен его провидению?..

Наконец остановились; скреблись, а не стучались, в какую-то дверь, шептались с человеком, вопрошающим из-за двери; вот стукнули засовы, звякнули цепи, и дверь почти неслышно распахнулась. Месяца и Морталиса втолкнули внутрь, но не спешили снять с них мешки и путы, а повели дальше по каким-то помещениям, беспрерывно хлопая дверьми, потом – по лестницам, все вниз и вниз, до последней двери, из-за которой приглушенно доносилась музыка. Дверь распахнули, и эта музыка, более похожая на хаос звучания множества волынок, свистулек, бубнов и скрипок, дикая, неправильная, грохочущая, скрипящая, сопящая, ворвалась в уши… Здесь безумные музыканты исполняли свое безумие; и они так старались, как будто желали, чтоб полопались меха волынок, да искривились свистульки да скрипки развалились на куски от собственного звука. Но этого не происходило, наоборот, шум нарастал, ибо толпа людей танцевала под эту музыку, все более входя в раж. Месяц слышал шарканье и топот сотен ног, а также возбужденный смех и выкрики – такие, какие, казалось, не способна была извлечь человеческая глотка и не способны были произнести человеческие уста, которые хотя бы однажды произносили слова нежности и любви, слова обращения к матери, к Богу. В этом царствии, казалось, неразумие держало верх над разумом, а хаос и безобразие почитались больше, нежели порядок. Воздух здесь был затхлым и продымленным, что сразу слышалось даже через мешковину; и, будто в преисподней, здесь пахло горелой серой.

Вот с Месяца и Морталиса сорвали мешки, и глазам их предстало невообразимое зрелище… Они стояли в начале большого слабо освещенного зала или, вернее, естественного подземелья, пещеры с низкими каменными сводами и стенами, каким кайло и зубило придали больше прямизны. К стенам во множестве были прикреплены факелы, свечи, фонари и светильники, но огни их были неяркими, так как им не хватало воздуха; по той же причине огни чадили, оставляя на стенах и потолке обильные следы копоти. Подземелье это было столь велико, а свет столь бледен, что противоположная стена оказывалась недоступной взгляду, она терялась в дымке и полутьме. Возможно, и там горели светильники, возможно, и там что-то происходило, но все это было далеко – как будто и не было. А вблизи разворачивалась картина не то оргии, не то шабаша, ибо все участвующие в этом действе словно бы находились во власти какого-то общего дурмана, и веселье их, дикое, разнузданное, пугающее, исходило из этого дурмана, но не от веселящейся души. Желтые, красные, синюшные лица, даже не лица, а хари, маски с безумными глазами мелькали тут и там. В этом хороводе с равным успехом могли бы отплясывать и покойники. Да и люди здесь все были вроде и не люди, а подземные жители, карлики и гномы, или нечистая сила, или невесть какие человечки и человеки, неудачные порождения недр, земное безумство, плоды болящего бремени в чреве или же наоборот – творения непостижимого для человека разума, отличные от человека и потому кажущиеся безобразными, рожденные и, значит, необходимые – зеленоватые дети купороса, землисто-серые чада цинка, черноугольные крепыши, похожие на дьяволов, соляные вскормыши с глазами-кристаллами да кривобокие глиняные малыши со свинцовыми ногами и оловянными головами. Возле этих – иной хоровод, помянутые гномы: датские глазастые бергфолки, ирландские лепрехуны с гвоздиками в зубах и с крохотными деревянными молоточками и ирландские же клариконы с медными кружками, злой шотландский боггарт с украденным ребенком в мешке за спиной, вымазанный угольной пылью немецкий вихтлейн, рядом – угрюмый шведский коболд с кресалом на шее и италийский массариол, известный дамский угодник. А там живая кунсткамера увечий и уродств: безрукие, безногие, безглазые, безухие, с язвами, сочащимися телесным соком, с шанкрами и прыщами, с безобразными рубцами, рябые, кривопалые, шестипалые, колченогие, с хвостами и плавниками, с торчащими клыками и бледно-розовыми, как у общипанной курицы, крылышками за плечами и прочие. Дальше – беззубые старцы, бряцающие кошельками и водящие шашни с сребролюбивыми молодицами; им наперекор – сгорбленные старухи, кокетничающие с корыстными молодцами жиголо и дарящие им серебро. А еще дальше – красавицы-шлюхи водили по кругу пентюхов, держа их за носы, а то и за тестикулы, подманивая сахарно-белыми коленками и хохоча, как от щекотки. Вдоль стен, покрепче ухватившись друг за друга, топтались в подобии танца недужные. Как видно, дурман приглушил их боль, и они, бледные или желтые, иссохшие или отекшие, хромые, скрюченные, облепленные пластырями или вздувшимися пиявками, предавались общему безумию. Им более приличествовали бы теперь тишь и покой госпиталя Святого Духа, нежели вакхические пляски в преддверии преисподней, но уж они были тут и никуда отсюда не торопились. И если бы каждый из людей имел в себе достаточно сил и разума всегда оставаться там, где ему более приличествует, то не было бы места порокам и прегрешениям, поскольку человек наследует от родителей тело, а от Господа чистую душу, не было бы и самой преисподней вместе с ее служителями, соблазнителями, совратителями, а было бы всеобщее благоденствие – сущий земной рай.