– Дабы успокоить честное сердце Йоли, накажем чужестранцев по мере их вины. И пусть казнит их сам Йоли!… – при этих словах публика, несметной толпой напирающая отовсюду, удовлетворенно зашумела, а король с глумливой улыбкой продолжал: – О, мы совсем немного помучаем их, и тогда они сами заплатят, кому следует, за труды: первый раз – за то, что их привели сюда, второй раз – за то, что им посчастливилось лицезреть нас, и в третий раз – за то, что их выведут отсюда! Итак!… Мой Йоли, не желал бы ты накрутить этим господам уши?..

Йоли, конечно же, желал этого. И, сорвавшись с места, он просеменил короткими ножками прямиком к Морталису. Но датчанин был долговяз, и карлик, подпрыгивая, едва доставал ему рукой до пояса.

– Пусть он станет на колени, – прохныкал карлик.

Однако не все в этом зале так желали покуражиться над чужаками. Люди в плащах вступились за них: служители сказали, что двое этих иноземцев не какие-нибудь трактирные ублюдки или крепостные, которых можно пороть розгами, хлестать по щекам, ставить на колени и помещать в свинарники; служители сказали, что видели этих господ с оружием в руках и не хотели бы во второй раз выступить их противниками, ибо то, что недавняя стычка обошлась без крови, – чистая случайность; к тому же слишком очевидным было неравенство сил. Штрекенбах сказал:

– Мне нравится, что мои люди проявляют столько благородства и вступаются за тех, кого сами же только что обобрали. Пусть это будет урок мне и моему приму. Сядь, Йоли! И поразмысли – не глупо ли выносить приговор тем, от кого мы еще не слышали ни слова и о чьих доходах не имеем представления!… Посмотри: хотя при них нашли всего три далера, по виду они господа, а не те, о кого вытирают ноги при входе в трактир.

– Три далера тоже немало, – ответил прим карлик. – В этом зале полно господ, у которых не сыщется и одного далера.

– Еще посмотри… – продолжал король. – Вон тот россиянин – пока он молчит, он не опасен. Но речи его могут быть опасны, поскольку он ловец, к нему склоняется знак ловца; он ловит людей, как рыбак рыбку. Но ему доводилось ловить и крыс. А сегодня ему не повезло: упустил крысу и сам попался… Но ты знаешь, Йоли, как обманчив мир! Быть может, это не он, а мы попались… Осторожнее, малыш, с ловцами. Глядишь через решетку, а где находишься, знаешь ли, – вне клетки или внутри нее? Видишь, птичка порхает – фьють! фьють! – и рад, что попалась. А она над тобой смеется, сидящим в клетке… – Штрекенбах покачал головой, впечатленный этой собственной мыслью. – Но провижу ясно: россиянин этот однажды крупно попадется – глухонемой его услышит и о нем расскажет; и через то человек, стоящий перед нами, побывает в преисподней… Теперь обратимся к датчанину! Говорлив, как попугай, мудр, как змей. Но ни речи его, ни мысли не могут быть опасны, хотя уши тебе крутил он. Иной знак склоняется к нему, и никакая человеческая мудрость тому не воспрепятствует. От чего сей человек бежит, к тому и прибежит; и сама судьба ему накрутит уши…

Здесь Иоахим Штрекенбах распустил все общество на покой, так как время было уже за полночь; а при себе оставил карлика, служителей в плащах и нескольких управителей. Далее он распорядился снять с Месяца и Морталиса путы, именовать их не иначе как господами и почитать их за гостей Ордена. И объяснил он свою перемену так: в небесах повернулись светила, и удачно для всех расположился знак ловца – оттого может быть немалая польза не только господам иноземцам, но также и Ордену.

Нищие, чье веселье прервалось так внезапно, устраивались на ночлег здесь же, в подземном зале, не отходя далеко от своего короля, – по углам, вдоль стен, в нишах, в расщелинах, лакунах, а то и просто посреди зала, там же, где стояли. Укладывались, подкладывали под головы лохмотья, славили перед сном короля-магистра, славили привольное житье неимущего, свободного от тяжкого бремени хозяйских забот, свободного от страха за свои богатства, славили и самого неимущего, не привязанного ни к чему, кроме главного человеческого достояния – собственной души, коей часто не видать за заботами, за страхами и привязанностями. Правда, славя душу друг друга, нищие почем зря костили и честили второе свое достояние – вошек и блошек, тайной деятельностью досаждающих им, – и возились, и чесались, и, ухватив какую-нибудь быстроногую кобылку, давили ее и при этом звучно щелкали ногтями.

Гасили факелы, фонари и плошки.

Иоахим Штрекенбах сошел с трона и восхотел отужинать. Он призвал к себе нескольких нищенок, повелел им принести что-нибудь для себя, своего прима и гостей и сел за столы, которые управители поставили в мгновение ока. Нищенки, молоденькие и очень милые, обряженные в невероятные одежды из листьев, цветов, лопухов и трав, едва прикрывающие наготу, быстро обнесли застолье такими блюдами, каких Месяц и Морталис не видали и у богатого Бюргера. Вин не подали, зато было сколько угодно прекрасного любекского пива.

За неспешной трапезой король порасспросил своих гостей – кто они и откуда и что привело их в ганзейский город Любек. На эти вопросы Месяц ответил, что они российские купцы и в Любек зашли по пути из Бергена в поисках фрахта, а также за пополнением в команде. Йоли Запечный Таракан при этих словах усмехнулся и посоветовал «папочке» не верить хитрому ловцу – так как россиянин этот такой же купец, какой он, Йоли, любекский бургомистр, а команда его сплошь состоит из таких головорезов, какие обычно заканчивают свой жизненный путь на виселице, и не далее как вчера в трактире «Рыцарская кружка» они своим недостойным поведением смущали покой честных граждан. Штрекенбах пожурил прима карлика за то, что тот так злопамятен и еще не простил чужеземцев за их вольную, но не опасную выходку. И в свою очередь король посоветовал «малышу» не искать честных граждан среди матросов «Сабины»; а то, что этот россиянин не купец, видно издалека всякому мало-мальски смышленому портовому мальчишке: проще простого сменить одежду, чуть-чуть сложнее изменить речь, но глаза дворянина превратить в глаза купца почти невозможно. Далее Штрекенбах сказал, что до крайности опасен «купеческий» путь этого юного господина, однако он не закончится виселицей, ибо россиянин пользуется чьим-то очень высоким покровительством; и там, где другой был бы заживо сожран крысами, или закоченел бы на лютом холоде, или попал бы под пулю, или затонул бы вместе с кораблем, или умер бы от бродяги-чумы, или истек бы кровью от удара ножом… этот господин остается невредимым и следует избранному пути справедливости. Штрекенбах сказал, что ему знакомо такое постоянство со времен священной войны крестьян, когда за идею люди почти безоружными шли в бой, и даже на плахе, на колесе пыток, посаженные на раскаленный трон, они твердили слова о неминуемом торжестве добра… Между третьей и четвертой кружками пива Иоахим Штрекенбах обещал помощь в делах российского купца; он сказал, что за некоторое вознаграждение пришлет ему к самому трапу полтора десятка самых отъявленных «торговцев». А когда Месяц назвал размер вознаграждения, глаза Штрекенбаха очень подобрели, и король сказал, что самый верный способ грабежа – это полюбовное соглашение:

– Заметь, Йоли: всего один акт, но сколько полезных дел! Мы поможем доброму человеку в его нуждах, тем самым мы избавимся от дюжины негодяев, по которым давно тоскует палач, и, к тому же, заполучим немалые денежки в казну… А ты из-за трех далеров едва не отправил этих славных господ на тот свет. Я забочусь о тебе, мой Йоли, и предостерегаю тебя от рокового шага; я учу тебя устраивать дела, «малыш», как это водится у почтенных людей, я хочу, чтобы ты, когда придет тому время, умер человеком, а не вором или продувной бестией. Но ты плохо учишься и все озорничаешь у меня за спиной: то украдешь, то ограбишь…