Через несколько минут мы услышали сильный шум в комнате императрицы, и я поняла, что император сейчас там и происходит резкая сцена. Госпожа N. спросила своих лошадей и уехала в Париж. Но этот неожиданный отъезд не мог предотвратить грозы. Я, в свою очередь, должна была возвратиться вечером. Перед моим отъездом императрица позвала меня и рассказала, заливаясь слезами, что Бонапарт сначала всячески оскорблял ее, разломал в ярости кое-что из мебели, которая попалась ему под руку, а потом сообщил ей, что она должна готовиться уехать из Сен-Клу, что он утомлен ее ревнивым надзором и решил сбросить с себя это иго и следовать интересам своей политики, которая требует от него, чтобы он имел жену, способную дать ему детей. Она прибавила, что он послал за Евгением Богарне, требуя его в Сен-Клу, чтобы определить условия отъезда его матери, и что она безвозвратно погибла. Императрица приказала мне ехать на другой же день в Париж к ее дочери, чтобы рассказать ей обо всем, что случилось.

В самом деле, я отправилась к госпоже Луи Бонапарт, которая только что видела брата, вернувшегося из Сен-Клу. Император сообщил ему о своем решении развестись, которое Евгений принял с обычной покорностью. Но он отказался и от какого бы то ни было личного удовлетворения, которое предлагалось ему в виде утешения, объявив, что ничего не примет в то время, как такое несчастье обрушилось на его мать, что последует за ней повсюду, куда ее отправят, хотя бы на Мартинику, жертвуя всем ради того, чтобы доставить ей это утешение. Бонапарт, по-видимому, был поражен таким великодушным решением и выслушал его в суровом молчании.

Я нашла, что госпожа Луи менее взволнована этим событием, чем я ожидала. «Я не могу ни во что вмешиваться, – сказала она мне, – так как муж мой решительно запретил мне какие бы то ни было шаги в этом отношении. Моя мать была очень неблагоразумна, она потеряет корону, но по крайней мере приобретет спокойствие. О, поверьте мне, существуют женщины гораздо несчастней ее». Она произнесла эти слова с такой грустью, что нетрудно было отгадать ее мысль, но так как она никогда не позволяла себе ни единого слова относительно своего личного положения, я не решилась ответить ей так, чтобы доказать, что поняла ее. «Наконец, – сказала она мне, – если есть какая-нибудь надежда, что дело поправится, то эта надежда заключается в могуществе, каким обладают по отношению к Бонапарту кротость и слезы моей матери. Их нужно оставить в покое, не вмешиваться в их дела, и я советую вам не возвращаться в Сен-Клу, тем более что госпожа N. назвала вас и думает, что вы будете давать враждебные ей советы».

Из этого разговора видно, как часто невозможно быть правильно понятой при дворе и как обстоятельства, на первый взгляд ничтожные, ставят нас в положение, из которого трудно выйти. Два дня я не показывалась в Сен-Клу, следуя этому совету; на третий день я отправилась к императрице, судьба которой глубоко меня беспокоила. Она уже отчасти пришла в себя. Ее слезы, ее покорность обезоружили Бонапарта. Не было больше речи о его ярости и о том, что ее вызвало. Но после нежного примирения император снова причинил своей жене новое беспокойство, доказывая ей, как важен для него развод. «У меня нет мужества, – говорил он ей, – принять окончательное решение; если ты откажешь мне, я знаю, что никогда не буду достаточно тверд, чтобы заставить тебя меня покинуть. Но признаюсь, что очень желал бы, чтобы ты сумела примириться с интересами моей политики и сама могла бы избавить меня от затруднений этой горькой разлуки».

Сообщая об этом, императрица прибавляла, что он пролил много слез. Во время разговора, я до сих пор помню это, меня не покидало внутреннее понимание этого плана великой и великодушной жертвы с ее стороны. Считая в то время судьбу Франции неразрывно связанной с судьбой Наполеона, я думала, что было бы истинным величием души решиться на все то, что должно было его утвердить; думала, что, будь я женой, к которой обратились бы с подобной просьбой, я охотно покинула бы это блестящее положение, где на меня смотрели с известным сожалением, и удалилась в уединение, где жила бы мирно, удовлетворенная своей жертвой.

Но, видя волнение, которое вызвали слова императора на лице госпожи Бонапарт, я вспомнила слова моей матери: чтобы дать полезный совет, нужно всегда применяться к характеру лица, которому его даешь. Тогда я вспомнила об ужасе, какой внушало уединение императрице, о ее любви к блеску и роскоши, о той скуке, которая терзала бы ее, если бы она порвала со светом. И, отрешась от экзальтированного чувства, какое на минуту овладело мной, я сказала ей, что вижу для нее только два пути, по которым она может идти: или с достоинством и решимостью согласиться на то, чего требовали от нее, и в таком случае на другой же день утром уехать в Мальмезон, написав императору, что возвращает ему свободу, или же, если она хочет остаться, показать себя совершенно неспособной решить свою судьбу, всегда готовой повиноваться, но твердо заявить, что будет ждать прямых приказаний, чтобы покинуть трон, на который ее возвели.

Этот последний совет она и приняла, и с умелой и покорной кротостью, с видом жертвы сумела смягчить и на этот раз то, что было направлено против нее завистью императорской семьи. Печальная, приветливая, совершенно покорная, но умело пользующаяся влиянием на своего мужа, она довела его до состояния волнения и нерешительности, из которого он не мог выйти.

Наконец слишком сильно возбужденный своими братьями император заметил, какую радость выражают Бонапарты, думая, что достигли своей цели, и начал внутренне сравнивать их поведение с поведением своей жены и детей; кроме того, он был оскорблен торжествующим видом своих родственников, которые имели неосторожность хвалиться тем, что сумели повлиять на него, и испытывал тайное удовольствие при мысли разрушить план, создавшийся вокруг него.

После долгих колебаний, во время которых императрица пребывала в смертельном беспокойстве, он объявил ей однажды вечером, что должен приехать папа, что он коронует обоих и ей нужно серьезно готовиться к этой церемонии. Можно представить себе радость императрицы, вызванную этой развязкой, а также неудовольствие Бонапартов и особенно Жозефа. Так как император, верный своим привычкам, рассказал жене обо всех попытках, которые они предпринимали, чтобы убедить его, нетрудно понять, как эти разоблачения усилили тайную ненависть между обеими партиями.

По этому поводу императрица сообщила мне, что ей давно хотелось утвердить этот брак религиозной церемонией, которой пренебрегли во время его совершения. Иногда она говорила об этом императору, который не противился предложению, но отвечал, что, даже призвав священника к себе, невозможно сохранить тайну того, что до сих пор они не были повенчаны церковью. Может быть, потому, что это была истинная причина, а может быть, и потому, что ему хотелось на будущее сохранить легкость расторжения этого брака, когда это ему действительно понадобится, он всегда отвергал, хотя довольно мягко, просьбы своей жены. Она решилась ожидать приезда папы, справедливо надеясь, что он поддержит ее интересы.

В это время весь двор всецело отдавался приготовлениям к церемонии коронования, и императрица окружила себя лучшими художниками Парижа и самыми знаменитыми продавцами. С их помощью она определила форму новой придворной одежды и свой собственный костюм. Конечно, не могло быть и речи о возвращении к фижмам, но к нашим обычным одеждам добавили длинные мантии (которые сохранили после возвращения короля), а также воротник из кружева, который подымался довольно высоко сзади головы и закреплялся на обоих плечах; он напоминал костюм Екатерины Медичи. У императрицы были уже бриллианты на значительную сумму. Император прибавил к ним новые. Он взял несколько украшений, принадлежащих общественной казне, и хотел, чтобы императрица надела их в этот день. Над диадемой должна была возвышаться корона, которую император возложит ей на голову. Секретно проводили репетиции этой церемонии, а художник Давид, который должен был изобразить ее на полотне, распределял места для каждого.