В это время начала становиться заметной склонность императора к госпоже Д. Потому ли, что он был доволен успехом задуманного проекта, или потому, что зарождающаяся любовь внушала ему некоторое желание нравиться, но он казался во время этого маленького путешествия в Фонтенбло спокойным, веселым и более доступным, чем обыкновенно. Когда папа удалился, император оставался у императрицы и говорил по преимуществу с находящимися там женщинами.

Его жена, пораженная этой переменой и очень догадливая по поводу всего того, что возбуждало ее ревность, подозревала, что причиной этого была какая-нибудь новая фантазия, но не могла разобрать еще, кто же виновница ее беспокойства, так как император с достаточной ловкостью общался со всеми нами по очереди. Госпожа Д., необыкновенно сдержанная, казалось, в то время не сознавала, она ли была скрытой целью всех этих любезностей императора, которые он проявлял по отношению к нам. Некоторые даже думали, что его особенное внимание завоюет жена маршала Нея. Это была дочь Огье, заведовавшего прежде финансами, и госпожи Огье, камеристки последней королевы. Она была воспитана госпожой Кампан, своей теткой, и все еще оставалась подругой госпожи Луи Бонапарт. Аглае Луизе было тогда двадцать два или двадцать три года, лицо ее и вся фигура были довольно приятны, хотя слишком худы. У нее не было привычки к свету, она была необыкновенно застенчива и нисколько не надеялась привлечь внимание императора, которого чрезвычайно боялась.

Во время нашего пребывания в Фонтенбло в «Мониторе» был напечатан сенатус-консульт, который, имея в виду проверку, сделанную специальной комиссией Сената, объявлял Бонапарта и его семью призванными на французский трон.

Общее число проголосовавших было 3 574 898. Из них 3 572 329 человек проголосовали «за», а 2569 – «против».

Двор возвратился в Париж в четверг, 29 ноября. Император и папа возвратились в одной карете; его святейшество остановился в павильоне Флоры; император предоставил ему часть своего дворца.

В первые дни своего пребывания в Париже папа не встретил среди обитателей того уважения, на которое он мог рассчитывать. Любопытство побуждало толпу встречать его, когда он посещал церкви, или собираться под его балконом в те часы, когда он давал благословение. Но мало-помалу рассказы видевших его о достоинстве его манер, благодарные и трогательные слова, которые он произносил в разных случаях и которые повторялись, мужество, с которым он переносил положение, столь странное для главы христианства, – все это произвело перемену даже среди низших классов общества. Вскоре терраса в Тюильри каждое утро стала заполняться несметной толпой народа, люди приветствовали его громкими криками и становились на колени в ожидании благословения.

Разрешили, чтобы галереи Лувра наполнялись в известные часы дня народом, и тогда папа проходил через них и благословлял всех присутствующих. Матери подводили к нему детей, которых он принимал с особенной благосклонностью. Однажды некий человек, известный своими антирелигиозными взглядами, находился в этой галерее, желая только удовлетворить свое праздное любопытство, и держался в стороне, как бы желая избегнуть благословения. Папа, приближаясь к нему и угадывая его тайные и враждебные намерения, кротко обратился к нему со следующими словами: «Почему вы избегаете меня? Разве благословение старика представляет опасность?»

Вскоре похвалы папе раздавались по всему Парижу, и император начал этому завидовать. Он принял некоторые меры, которые заставили его святейшество уклониться от слишком большого рвения со стороны верующих: папа, понявший беспокойство, предметом которого он был, удвоил свою сдержанность, никогда не проявляя ни малейших следов какой бы то ни было человеческой гордости.

За два дня до коронования Ремюза, который был одновременно первым камергером и заведующим дворцовым гардеробом, а поэтому должен был заняться всеми приготовлениями императорских костюмов, отнес императрице прелестную диадему, которая только что была закончена. Императрица была так довольна, что едва могла сдержать громкое выражение своей радости. Отведя моего мужа в сторону, она сообщила ему, что утром этого дня в кабинете императора был приготовлен престол и кардинал Феш обвенчал ее с императором в присутствии двух адъютантов. После церемонии она потребовала от кардинала письменное подтверждение этого брака. Императрица всегда бережно хранила его и, несмотря на все старания императора овладеть им, не соглашалась с ним расстаться.

После говорили, что церковное бракосочетание, совершенное не в присутствии священника того прихода, где оно должно было совершиться, утрачивает всякое значение и будто бы все было сделано преднамеренно, с тем чтобы сохранить на будущее возможность разрыва. В таком случае нужно было бы, чтобы кардинал сам согласился на этот подлог. Однако его дальнейшее поведение не дает повода думать таким образом: во время бурных сцен, вызванных вопросом о разводе, императрица иногда грозила своему супругу опубликовать подтверждение, которое оставалось у нее в руках, а кардинал Феш, с которым советовались, всегда отвечал, что оно действительно, что этот брак освящен и что расторгнуть его можно только силой произвольной власти.

После развода император опять хотел захватить этот документ, но кардинал посоветовал императрице не выпускать его из рук. Насколько недоверие было распространено в семье, видно из того, как императрица говорила мне тогда, что кардинал мог ей давать советы только с согласия императора и хотел довести ее до какой-нибудь низости, чтобы иметь предлог выслать ее из Франции. Между тем дядя и племянник были тогда в ссоре из-за папы.

Наконец 2 декабря произошла церемония коронования. Трудно было бы описать всю ее пышность и передать все детали этого дня. Было холодно, но сухо и ясно, улицы Парижа были полны народа, но людьми руководило скорее любопытство, чем энтузиазм; гвардия была в полном вооружении и во всей красе.

Папа явился на несколько часов раньше императора и выказал необыкновенное терпение, долго оставаясь на троне, который был ему приготовлен в церкви, и не жалуясь ни на холод, ни на томительное ожидание процессии. Собор Парижской Богоматери был декорирован с большим вкусом и великолепием. В глубине церкви, где император мог появиться, окруженный своим двором, был воздвигнут для него пышный трон.

Перед отбытием в собор мы были собраны в апартаментах императрицы. Наши туалеты были блестящи, но бледнели перед туалетами императорской фамилии. Императрица, сияющая бриллиантами, с головкой, украшенной бесчисленными буклями, как в эпоху Людовика XIV, казалась не старше двадцати пяти лет[64]. Она была одета в платье и мантию из белого атласа, вышитую золотом и серебром. Бриллиантовое колье, серьги и драгоценный кушак – все это демонстрировалось с обычной грацией. Ее золовки тоже блистали неисчислимым количеством драгоценных камней, и император, рассматривая всех нас одну за другой, улыбался этой роскоши, которая была, как и все остальное, внезапным созданием его воли.

Сам Бонапарт также был одет в великолепный костюм. Так как в императорской мантии он должен был поехать только в церковь, то сейчас на нем были костюм из красного бархата, вышитый золотом, белый шарф и короткая мантия, усеянная пчелами, шляпа с бриллиантовой пряжкой и белыми перьями, а также бриллиантовая цепь ордена Почетного легиона. Этот костюм очень шел ему.