Конечно же, она попала в точку. Злая сила, управлявшая ее рукой, знала, где начинается интервью, взятое у убитой горем матери. Уля зажмурилась, чтобы не видеть стены, замазанные казенной зеленой краской, темные круги под запавшими глазами женщины, которая даже стала меньше ростом, у́же в плечах за минувший день. Чтобы не видеть бегущую строку внизу экрана: «Нина Ямская, мать погибшего зацепера». Но голос все равно пробивался через горошинки наушников, а сил, чтобы вытащить их, отбросить в сторону, просто не было. Потому Уля слышала каждое слово, которое с нестерпимой болью отдавалось в голове.

– Я не знала, чем он занимается, – безжизненным, еле слышным голосом говорила женщина. – Я не знала… Он просто… Снимал всякое. Говорил, что так общается со сверстниками.

Но корреспондент тут же увел разговор в нужном направлении.

– Нина, скажите, он был проблемным ребенком?

– Нет! – вскинулась названная Ниной. – Он очень хороший мальчик! – осеклась, помолчала и выговорила на выдохе: – Был. Хорошим мальчиком. – Уля услышала сдавленный всхлип.

– И у него не было проблем в школе? С одноклассниками, например? Почему он занялся зацепингом?

– Чем? – Женщина снова замолкла. – Это так называется? Господи, да я не знаю! Я ничего не знаю! Отец его, мой муж… Он ушел давно. Я одна его ращу…. Растила. – Пауза, всхлип. – Он такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал. – Нина запнулась, но решительно продолжила, словно ее защита еще могла что-то изменить. – Ребята над ним издевались, говорили, что он… Слишком мягкий. Спорт не любил, читал. Даже стихи сочинял. Они говорили… что он… не такой. Нетрадиционный. Это неправда! Просто ему не нужно это еще было. Девочки всякие. Он мне так сказал…

И зашлась плачем, скуля, как побитая и выброшенная за порог собака. Уля откинулась на спинку дивана, вросла в него, пытаясь укрыться от страшных звуков рыдания, но они подавались прямо в мозг равнодушной силой пары проводков.

– Нам всем очень жаль, примите наши соболезнования, – сухо проговорил репортер, намереваясь завершить интервью.

– Нет! – крикнула Нина, послышался шум, она схватила микрофон и притянула к себе слишком близко, и теперь казалось, что женщина говорит лично Ульяне, чуя, что та слышит ее. – Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители. Я ведь поднимала вопрос, я говорила, что Глеба обижают. Над нами посмеялись. Кто мы? Не богатые, не русские, без связей. А потом он стал таким. Отдалился, окаменел. Начал снимать свой чертов блог! Хотел им что-то доказать… Говорил мне: мама, так они меня уважают, так я им интересен. И что теперь? – Она кричала, стуча зубами об микрофон. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Мой сын мертв! Что он им доказал?

Вопрос повис в воздухе. Уля дернулась, почуяв, как хватка чужой силы ослабла. Теперь она могла открыть глаза и свернуть окно, сметая видео с монитора. Но что бы это изменило? Отчаянный крик матери, полный чистой ненависти и боли, по-прежнему звенел в ушах.

Будто чумная, Уля поднялась на ноги, шатаясь, прошлась по комнате, не видя ничего перед собой. К голосу Нины в голове прибавился еще один, чуть слышный, вкрадчивый.

«Будешь слезы лить – не принесешь мне ничего, – шептал Гус. – Если умная, послушаешь меня и примешь. Не будет в тебе ни совести, ни страха».

Прогоняя его, Уля мотнула головой.

«И что теперь? – вопила в ней Нина Ямская. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Мой сын мертв! Что он им доказал?»

«Ни совести, ни страха», – вторил ей Гус.

«Он такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал…»

«Хорошо тебе было, пока охота тебя вела? Вкусно, ярко, легко? И нет в тебе совести. Так и должно быть. Всегда», – хрипел старческий голос.

«Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители», – надрывалась Нина, и ее голос становился похожим на безжизненный голос Улиной матери: «У меня только один ребенок. И он умер. По твоей вине. Это твоя вина, Ульяна. Твоя вина».

Уля шагнула в коридор, запустила руку во внутренний карман и нащупала там сверток. Ей понадобилось одно бесконечное мгновение, чтобы вытащить таблетку и сунуть ее в рот, зажимая зубами. Пока она шла к капавшему ржавчиной крану, Нина Ямская твердила:

«И что теперь? И что теперь? Что теперь?» – все громче, все отчетливее, все невыносимее, перебивая тяжелое шевеление тел за стеной. «Это ты виновата, Ульяна!» – наконец выкрикнула она, когда Уля поднесла ко рту пригоршню мутной воды, и замолчала.

«Игра же должна приносить радость, правда?..» – чуть слышно спросил Гус, растворяясь в горечи на ее языке.

На вкус таблетка оказалась чистой полынью. Терпкой, горькой, ободряющей. Боль сразу отступила. Ей просто не осталось места. Внутри разливался покой, который в мгновение ока мог смениться восторгом предвкушения, стоило только отыскать след. Начать охоту. Уля зачерпнула еще воды, наслаждаясь горькими волнами внутри. Умыла лицо, отыскала на полке деревянную расческу, провела ею по волосам, удивляясь, какими длинными и плотными они выросли, хотя она совсем за ними не ухаживала. Пожурила себя за это, крепко решив, что завтра же отправится в салон. Кто знает, может, по пути ей встретится тот, кому смерть будет выдана за слова.

Она хмыкнула, потягиваясь. Сероватые джинсы тоже следовало сменить на что-то посимпатичнее, да и кофточка новая не помешала бы. За стеной сдавленно охнула Наталья, раздался скрип пружин.

– Да сколько можно, кролики, – поморщилась Уля, но это не испортило ей настроения.

Сегодняшний успех стоило отметить. Заветренный кусок сыра и старый хлеб точно не походили на праздничный ужин. Уля потянулась к куртке, решив выйти на улицу и отыскать что-нибудь съестное, пока не стало совсем уж поздно.

Телефонная трель застигла ее в дверях. Ульяна нехотя потянулась к трубке, повернула ее экранчиком к себе и удивленно хмыкнула. На старом черно-белом мониторе светилось слово из четырех букв, которое никогда прежде не бывало в списке входящих.

Мама. Звонила ее собственная мама. Но это не вызвало в Уле ни страха, ни радости. Ровным счетом ничего. Она нажала отбой, дождалась, пока экран потухнет, бросила телефон на диван и вышла из комнаты.

Ступеньки крошились под ногами. Уля перепрыгивала их, ощущая в теле непривычную, но упоительную легкость. Она проигрывала в голове, как сейчас выйдет на воздух и поспешит в центр – туда, где даже эта замкадышная дыра наполняется подобием жизни. Там много огней и витрин, там шумят машины, там ходят будущие мертвецы, уверенные в своей неповторимой важности.

«Забавно смотреть им в глаза, зная, что в любую секунду можешь вызвать образ смерти», – думала Уля, отталкивая скрипучую дверь подъезда.

Ночь окончательно спустилась на двор. Мир отдался во власть бесконечным месяцам темноты, что высасывала силы, опрокидывала навзничь, заставляя нелепо корчиться, суча лапками, как черепаху, перевернутую на спинку панциря. Но даже конец ноября не имел над Улей своей промозглой власти. Она дышала, наслаждаясь тем, как наполняются прохладой легкие.