– Но ты справилась. Никто даже и не подумает, что ты писала сломанной рукой.

– Я не хочу здесь оставаться. – Вновь выступили слезы, эти проклятые, ненавистные слезы. – Не могу больше, пожалуйста, мне страшно, я не могу здесь одна. Разреши подняться к тебе, пожалуйста, Роза, пожалуйста, я согласна даже…

Роза поднялась. Зашла Ингрид за спину, обняла за плечи. Погладила по голове, ее повязка тут же намокла от слез. Ингрид все плакала, но то были уже иные слезы. Спокойные, очищающие, легкие слезы.

– Ты такая добрая. Такая милая со мной… а я не заслуживаю…

Роза прижала ее голову к своему животу.

– Ты знаешь, сколько уже времени? – мягко спросила она. – Скоро одиннадцать. Ложись-ка ты в кроватку и засыпай. Я подоткну тебе одеяло.

– Нет, не хочу, не хочу.

– Ты должна слушаться меня, Ингрид. Все будет хорошо, все образуется.

И она послушалась. Точно сомнамбула поднялась со стула, доковыляла до кровати. Роза повесила ее куртку на спинку стула. Ингрид видела зияющую прореху. Легла на бок, отставив поврежденную руку, чтобы не задеть ненароком. Роза укрыла ее одеялом. Проговорила:

– Доброй ночи. А мне пора работать.

Ингрид услышала, как она карабкается вверх, к свободе. Как Роза затащила лестницу и все вокруг снова погрузилось во мрак, она уже не заметила.

Письмо лежало у двери, поверх газет и конвертов с прозрачными окошками. Йеннифер подняла конверт. Почерк показался смутно знакомым. Чей же? Ах да, Ингрид. Кто же еще. Рождественские открытки, которыми они обычно обменивались, забавный наклонный почерк отличницы. Повертела конверт – да, точно, вот имя и адрес Ингрид. С чего бы ей вдруг отправлять Титусу письмо? Знает же, что дома его нет. Неужели Роза сказала правду? И блудница свалила? Неужели от нее наконец-то смогли избавиться? Йеннифер нравилась старомодность этого слова: блудница. Такое приличное и непристойное одновременно. Совсем как Ингрид.

Йеннифер сгребла корреспонденцию. «Дагенс нюхетер», «Свенска дагбладет»[30], конверты со счетами. И кто теперь все оплатит? – подумала она. Отец не в состоянии. Все же он попросил принести ему почту.

– Вдруг что важное, – прошептал он и стиснул ее руку – сильно, почти до боли.

«Ничего важного, папочка, больше не существует, – подумала она. – Ничего нет более важного, чем твое здоровье». Впрочем, не совсем так Счета тоже важны, нужно оплатить их в срок. А то начнутся проблемы.

А может, позвонить в банк, попросить об отсрочке? До тех пор, пока плательщик не выздоровеет. Как вообще поступают в подобных ситуациях? Она понятия не имела. Спросит у мамы.

В четверг Титусу стало хуже. Йеннифер и Юлия присматривали за отцом по очереди. Вместе было бы легче. Но сестры решили поберечь силы. Одна дежурит, вторая отдыхает дома. Йеннифер от больничной обстановки делалось плохо. Паника подступала, как только она входила в крошечную палату, где на кровати лежал мужчина, ее отец. При малейшем сбое дыхания нажимала тревожную кнопку, пока медсестра не заявила:

– Мы не можем бегать на каждый вздох. У нас не только ваш отец, пора уже понимать, взрослая ведь.

Йеннифер покраснела. Медсестра была незнакомая, Марианна, очень строгая. Марианна-Марихуана. Fucking beast[31].

Юлия держалась спокойнее. Раньше много плакала, но теперь, похоже, смирилась.

– Наверное, пора пытаться осмыслить, приготовиться к скорби, – торжественно произнесла сестра, встретив Йеннифер в пятничное утро. – Состояние ухудшается. И взор его уж затуманен, – добавила она совсем не к месту.

Йеннифер считала, что всему виной увлеченность сестры классической литературой. Юлия питала слабость к древнеримским поэтам: Катулл, Гораций и… как их там, все прочие.

Тело ныло. Просидела подле кровати восемь долгих часов, с одиннадцати до семи. Придвинула кресло к постели, после трех часов начала проваливаться в дремоту. Самое неудобное кресло из всех, в которых доводилось сидеть. Ноги положила на кровать, чтобы чувствовать тепло отцовского тела. Захватила с собой фруктовый йогурт и энергетический напиток, но при виде шлангов, выходящих из больного, аппетита как не бывало.

– Зато папа хорошо спал, – сообщила она.

Сестра глянула искоса.

– Вид совсем уже изнуренный, у тебя, Йенни, вот-вот с ног свалишься. Бледней соломы прошлогодней. Поезжай домой и на подушку голову склони. – И добавила уже вполне прозаично: – Было бы хорошо, если бы по пути заскочила к нему домой, забрала почту. Отец просил. Да и вчера там никого из нас не было…

Йеннифер села на автобус до Унденгатан, ехать недолго. Моросило. К счастью, при ней был зонтик. Она мерзла. Кроссовки промокли.

Она зашла на кухню. Похоже, кто-то здесь побывал. В кофеварке – использованный фильтр. Кто бы это мог быть? Юлия? Нет, Юлия не пьет кофе. Может, сама блудница? Перед тем как сбежать. Зашла собрать свое барахло. Блудница Ингрид.

Если только она действительно сбежала. Была тут какая-то странность. Ингрид ведь любила отца. Так почему сбежала, когда она ему особенно нужна?

Йеннифер сидела за кухонным столом, смотрела на письмо. Покрутила, еще раз перечитала адрес. На имя отца, чужие письма вскрывать нельзя: смертный грех. Но смерть и так уж у дверей… Осознала, что начинает изъясняться, как Юлия. Так, соберись.

Взяла столовый нож, вскрыла конверт. Извлекла сложенный лист и принялась читать.

Йеннифер долго ходила по квартире. Бесцельно, из комнаты в комнату. Усталость прошла, сменилась яростью, гневом. Заглянула в комнату для гостей, которую папа оборудовал для них с Юлией. Ни одна из них так ни разу и не ночевала здесь. Хотя это было бы куда умнее, чем поздним вечером трястись в метро, с пьянчугами и бешеными подростками. Комнату отец обставил просто. Кровати под серыми покрывалами. На низком столике у окна – две шкатулки из темного экзотического дерева; наверное, отец купил в командировке. Занавесок нет. Ваза с сухими веточками, к которым кто-то привязал маленькие разноцветные яйца из бумаги – Ингрид, скорее всего. Вероятно, остались с Пасхи…

Отец хотел, чтобы они бывали здесь. Чтобы чувствовали себя как дома. И как ему такое в голову могло прийти? Она заглянула в спальню, и гнев ее усилился. Отец и эта жирная блудница, и то, как они… Отвратительно! Мерзко!

Йеннифер подошла к окну. Дождь оставлял дорожки на стекле. На подоконнике поникшее растение.

– Папа! – громко произнесла она.

Втянула ладони в рукава кофты, поежилась. По улице шел человек со спаниелем. Собака была в желтом плащике и постоянно мотала головой, уши весело подпрыгивали. Однажды отец купил собачку, но не учел, что щенка нельзя оставлять без присмотра. Надолго, во всяком случае. Ласковый, милый щеночек с нежными ушками. Руфус. Пришлось его отдать. Но она не жалела – напротив, даже испытала облегчение. Песик грыз вещи, писал на ковры, пачкал постели.