Поскольку мы опасались, что вновь столкнемся с адским холодом в новой камере, мы сплели подобие спортивной веревки из своих волос, которых становилось все меньше и меньше у нас на головах, и старались при помощи нее двигаться больше и вернуть к жизни наши ослабленные тела.

Как-то раз летом мы решили заговорить с жителем камеры слева, который был иранцем. Мы отправили ему через стену традиционный, характерный для лозунга «Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар» ритм, с которым были знакомы все пленники. Вопреки нашим ожиданиям, в ответ заключенный на протяжении десяти минут исполнял на стене быструю мелодию, которая обычно играла в кофейнях. На все наши приветствия он отвечал другими ритмами. Наконец, после «музыкальных» приветствий и большой радости, проявленных им, мы отправили ему зашифрованное слово «привет» и получили «привет». Затем мы отправили ему фразу, которую всегда писали на стенах и кричали: «Мы – четыре иранки, захваченные в плен в октябре 1980 года, наши имена: Фатима Нахиди, Халима Азмуде, Шамси Бахрами и Масуме Абад». Он тоже представился нам и сказал, где и когда был взят в плен. Мы обрадовались тому, что напряжение и враждебность нашей новой камеры отступили и мы нашли нового друга. Однако этот сосед отличался от прежних наших соседей – докторов и инженеров. На каждый наш посыл «Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар» он отвечал каким-нибудь расхожим уличным мотивом. Однажды, услышав постукивание, мы метнулись к стене и после того, как сосед поприветствовал нас и справился о нашем самочувствии, он сказал непристойную вещь. После этого мы никогда больше не отвечали даже на его приветствие, а стену ту назвали «больной». Мы впали в глубокое уныние от послания, которое нам отправил тот пленный, и сами себе запретили даже опираться о ту стену. Мы исключили всякое общение с той стеной, но надо отметить, что за все время нашего пребывания в плену это был единственный случай, когда иранец демонстрировал подобное поведение.

Жителей одиночных камер подвергали особо жесткому психологическому, моральному и физическому прессингу, однако приятная манера чтения Корана инженера Тондгуйана и азан в исполнении инженера Яхйави придавали спокойствие и умиротворение каждому. Иногда баасовцы лишали некоторых пленных пищи, прокатывая тележку с едой мимо их камер, однако в ответ пленные громко кричали: «Жизнь моя да будет принесена в жертву Ирану! Да будет непоколебима моя родина!»

Большинство заключенных тюрьмы «Ар-Рашид» были взяты в плен в первые два месяца после начала войны, поэтому у них не было никаких новых известий о текущей ситуации на фронте. Иногда мы слышали звуки разрывов противовоздушных снарядов, и это было для нас как бальзам, пролитый на рану. Хотя мы знали, что это – звуки войны, они, вместе с тем, означали, что мы все еще живы, все еще стоим, обороняемся и воюем. Иногда удары кабеля, наносимые баасовцами по нашим телам, давали нам понять, что наши братья одержали победу на каких-либо фронтовых участках. Мы, все четыре, могли стерпеть любую боль и давление, только звуки поворота проклятых ключей в замочной скважине тюремных дверей были для нас невыносимы и так и не стали привычными. Каждый раз, слыша эти звуки, мы испытывали чувство убийственной тревоги и говорили себе, что это – тот самый момент, когда мы должны, согласно тайному уговору, заключенному нами ранее, задушить друг друга.

Довольно продолжительное время мое тело пронизывали ужасные боли. Неистовый кашель гнал из моих легких смесь гноя и крови. Во рту всегда присутствовало ощущение горечи и кровавый привкус. Этот туберкулезный кашель лишил моих безропотных сестер сна и покоя. В минуты, когда мои легкие протестовали, моля о лишнем глотке воздуха, я судорожно начинала хвататься за холодные и безжизненные стены, двери и пол. Временами кашель становился таким сильным, что вся кровь, которая была в моем теле, приливала к лицу. Оно становилось то красного цвета, то черного, то желтого и молило о помощи. Воспаление легких настолько ослабило меня, что порой я не в силах была пошевелиться. От безысходности я стучала в дверь и просила доктора, хотя и знала, какие рецепты дадут их псевдоврачи. Мне стало невмоготу дышать. При каждом вздохе у меня было ощущение, будто я тащу огромный груз на грудной клетке. От этого у меня болела даже поясница. При дыхании мой рот наполнялся сгустками крови, а если я не дышала, то изрыгала кровь. Дыхательные пути стали отечными и болезненными, и эта боль усиливалась при вдохе и выдохе, однако для того, чтобы остаться в живых, у меня не было другого выхода, кроме как дышать.

В конце концов после долгого и упорного стука в дверь я стала активным потребителем антибиотиков разных цветов и дозировок. При этом никакого улучшения моего состояния не прослеживалось. А рассчитывать на другой рецепт мне не приходилось. Однажды у меня случился такой сильный приступ, что сестры от страшного испуга и волнения стали отчаянно кричать и стучать в дверь, чтобы позвать врача. В тот день из надзирателей дежурил Старый Сержант. Открыв дверь и столкнувшись с негодованием сестер, он опять захлопнул дверь и ушел. Чем более явственный синий цвет приобретало мое лицо, тем громче становились крики сестер, пока, наконец, он не открыл дверь снова и, как обычно, не вышвырнул нас из камеры, заставив надеть слепящие очки. Волнение, распиравшее меня, еще больше затрудняло мое дыхание. Я была так слаба, что не могла передвигаться. Я еле волокла ноги по земле. Кашель, похожий на ржание пьяной лошади, бился о стены тюремных коридоров и возвращался в мою грудь. В конце концов кашель так одолел меня, что я сорвала с глаз очки и присела на землю, однако мощные удары ногой, врезавшиеся в мои незащищенные кости, заставили меня подняться снова. Я была рада тому, что со мной в тот момент не было матери; тому, что она не видит мои предсмертные мучения. Мерзкие крики, непонятные слова и пинки Старого Сержанта не давали мне остаться на земле. Впервые за все время я отчетливо видела коридор, разделявший две шеренги камер. Несмотря на то, что в моем распоряжении было всего несколько секунд, я смогла рассмотреть, что мы находимся в длинном коридоре, по обе стороны которого находятся двери одинакового вида и размера, которые расположены не друг против друга, а со сдвигом на один-два метра. С двух сторон коридора были открыты две двери. Два надзирателя с кабелем в руках стояли рядом с группой людей, которые, по моему предположению, были заключенными. Надзиратели отдавали им приказы. Я всего лишь на мгновение остановила свой взгляд на тех узниках. Седина в их волосах делала их сравнительно молодые лица старыми и изможденными. Они подметали пол, не сводя глаз со своих веников, и казались полностью поглощенными этим занятием. Все это происходило в преддверии очередной зимы, накануне ночи Ялда, второй за время нашего здесь пребывания. Мы хотели знать, являются ли те люди военнопленными или иракскими политзаключенными. Проходя мимо них, я сквозь кашель обрывками произнесла измученным голосом: «Цыплят по осени считают». На что один из них, не отрывая взгляда от веника, чтобы солдат-иракец не понял, сказал смело: «Солнце не останется за тучей». Другой сообщил: «Мы – ваши соседи». Я подумала про себя: «О Создатель! Да это же доктора!»

Охранник немедленно сказал: «Надевай очки и быстро проходи!»

Очки больше закрывали мой лоб, чем глаза. Мы сели в лифт и вышли этажом ниже. Мы вошли в помещение, которое было похоже на медпункт. Я стояла на одном месте. Временами я запрокидывала голову назад, чтобы что-нибудь рассмотреть и понять, где я нахожусь. О том, что я все-таки еще жива, громко возвещал мой свирепый кашель. Смесь крови и гноя, которая из легких подступала к моей гортани, я с муками отправляла в желудок. Я слышала свистящее дыхание и хрипы других пациентов, оказавшихся здесь вместе со мной. Запрокинув голову как можно сильнее, я попыталась рассмотреть из-под очков помещение и людей, находившихся в нем, но смогла увидеть только ноги нескольких пленников, стоявших на некотором расстоянии друг от друга в изношенной обуви и тонких тюремных пижамах. Каждые несколько секунд мой кашель нарушал молчание. Я по-прежнему старалась рассмотреть что-нибудь из-под проклятых очков и периодически отклоняла голову назад. Во время одной из таких попыток я получила сзади сильный удар по голове, от которого мой подбородок приклеился к груди. В ушах раздался скрежет моих сомкнувшихся челюстей. Тут я вспомнила, что я – «иранская генеральша» и мусульманка, следовательно, должна вести себя соответственно своему званию. Кашляя, я сняла очки с глаз и увидела двух узников в тюремной одежде, стоявших поодаль. Они были примерно такого же возраста и вида, как и те, что подметали в коридоре. Их исхудалые костлявые тела, облаченные в полосатые пижамы, придавали еще более испуганное выражение их лицам. В другом углу комнаты стояла кушетка и маленький столик, на котором были разложены вата, марля, бетадин и несколько пустых склянок из-под лекарств. У этих узников на глазах были слепящие очки, я же стояла без очков и рассматривала их. Мы молчали. Иногда они слегка покашливали, как это делают люди перед тем, как начать говорить или с целью обратить на себя внимание, и каждый раз я отвечала им «душевным» кашлем. Я оценивала ситуацию и контролировала происходящее вокруг, выжидая момент, чтобы представиться им, но не успела это сделать, потому что в комнату вошел охранник, который отвел узников в другое место, а я осталась наедине со столом, на котором лежали медицинские принадлежности. Вата и бинт «подмигивали» мне, подстрекая к тому, чтобы взять и спрятать некоторое их количество в карманы. Все мое внимание было приковано к этому столу. Я напряглась в ожидании возможности осуществить задуманное и ни о чем другом, кроме этого, не думала. Мы с сестрами уже давно были лишены средств гигиены. Я подумала: чем может закончиться это воровство? Я не решалась. Я вынула руки из карманов и выпрямилась. Я непрерывно вертела головой в разные стороны, осматриваясь. Я убедилась, что в комнате в этот момент никого не было. Я стала спорить сама с собой: