– У меня есть подозрение, что все это время ты не спала, а печалилась и скучала по Лейле. Раз уж мы все тут испытываем одно и то же, может, выйдешь к нам?

Дверь медленно открылась. И вышла Джамиля.

Ее большие темные глаза опухли и покраснели.

– О, милая моя! – Налан говорила с Джамилей очень нежно, как ни с кем иным, каждое ее слово было словно сладкое яблоко, которое полируют, прежде чем кого-то угостить. – Посмотри на себя. Тебе нельзя плакать. Тебе нужно себя беречь.

– Я в порядке, – ответила Джамиля.

– Налан права на сей раз, – вмешалась Хюмейра. – Посмотри на это с другой стороны: Лейла была бы ужасно огорчена, если бы увидела тебя в таком состоянии.

– Это правда, – ласково улыбнувшись, подтвердила Зейнаб-122. – Давай сходим вместе на кухню и поглядим, готова ли халва.

– А еще нам нужно заказать какую-нибудь еду, – добавила Хюмейра. – Никто из нас не ел с утра.

– Я помогу вам, девочки, – поднявшись, сказал Саботаж.

– Отличная идея, идите закажите еды.

Налан сцепила руки за спиной и начала ходить туда-сюда по комнате, словно генерал, решивший проверить свои войска перед решающей битвой. В свете люстры ее ногти отсвечивали ярко-лиловым.

Остановившись у окна, она посмотрела на улицу, ее лицо отразилось в стекле. Вдалеке собирался шторм, дождевые облака наплывали к северо-востоку, как раз к району Килиоса. Ее глаза, весь вечер носившие печальное или даже жалобное выражение, теперь загорелись упрямым огоньком. Возможно, ее друзья до сегодняшнего дня ничего не слышали о Кимсэсизлер-Мезарлыи, но она уже прекрасно знала все необходимое. В прошлом она была знакома с несколькими людьми, которым предстояло обрести покой именно там, и представляла, во что превратились их могилы спустя некоторое время. Отличавшая это кладбище убогость разверзлась, словно голодный рот, и поглотила их без остатка.

Чуть позже, когда все они сядут за стол и хоть немножко наполнят желудки, Ностальгия Налан изложит друзьям свой план. Ей придется говорить со всей осторожностью и нежностью, поскольку – она была в этом уверена – поначалу он их испугает.

Спустя полчаса все сидели у обеденного стола. Стопка лахмаджуна – лепешек с рубленым мясом, заказанных в местном ресторанчике, – стояла в центре, еду почти не тронули. Аппетита ни у кого не было, хотя все старались уговорить Джамилю немного поесть. На вид она была совсем слаба, ее болезненное лицо казалось еще более худым, чем обычно.

Сначала беседа носила беспорядочный характер. Но говорить, как и есть, всем было непросто. Странно было сидеть здесь, в доме у Лейлы, без того, чтобы она высовывалась из кухонной двери, предлагая напитки и закуски; в такие моменты пряди ее волос обычно выпадали из-за уха и свешивались на щеку. Их глаза скользили по комнате, задерживаясь на каждом предмете, маленьком и большом, словно замечая его впервые. Что будет с этой квартирой? Каждый вдруг понял: если мебель, картины и прочие безделушки убрать отсюда, Лейла тоже может в каком-то смысле исчезнуть.

Спустя некоторое время Зейнаб-122 пошла на кухню и вернулась с плошкой разрезанных на дольки яблок и блюдом свежеприготовленной халвы – для души Лейлы. Халва наполнила комнату своим сладким ароматом.

– Нам нужно поставить на халву свечку, – предложил Саботаж. – Лейла всегда искала повод, чтобы превратить обычные ужины в праздничные. Она обожала вечеринки.

– Особенно дни рождения, – сдерживая зевоту, протянула Хюмейра.

Она уже жалела, что приняла сразу три успокоительные таблетки. Стремясь отогнать сонливость, она сварила себе кофе и теперь размешивала сахар, громко звеня ложечкой в фарфоровой чашке.

Налан откашлялась.

– О, а как она обманывала всех по поводу возраста! Я как-то сказала ей: «Дорогая, если ты собралась рассказывать сказки, лучше запоминай их. Записывай где-нибудь. Не может тебе один год быть тридцать три года, а на следующий уже тридцать восемь!»

Все рассмеялись, а потом, сообразив, что они смеются, вдруг поняли: это неправильно, так нельзя – и замолчали.

– Ладно, мне нужно сказать вам кое-что важное, – объявила Налан. – Но прежде чем возражать, пожалуйста, дослушайте до конца.

– Бог мой! Это добром не кончится, – преувеличенно вздохнула Хюмейра.

– Сразу не возражай, – предупредила Налан и обратилась к Саботажу: – А где тот твой фургончик, помнишь?

– У меня нет фургончика.

– Разве он не родственников твоей жены?

– Ты имеешь в виду помятый «шевроле» моего тестя? Последний раз он ездил на этой горе металла лет сто назад. Почему ты спрашиваешь?

– Если он на ходу, то вполне сойдет. Нам понадобится еще кое-что: лопаты и, возможно, тачка.

– Что-то я не понимаю, о чем она? – спросил Саботаж у остальных.

Хюмейра потерла кончиками пальцев внутренние уголки глаз:

– Не волнуйся, никто из нас не имеет об этом ни малейшего понятия.

Налан откинулась на спинку стула, грудь ее вздымалась. Она ощутила, как ее сердце стало колотиться сильнее – на него давили слова, которые она собиралась произнести.

– Я предлагаю отправиться на кладбище сегодня ночью.

– Что?! – ахнул Саботаж.

Медленно его стали окутывать воспоминания: детство в Ване, тесная квартирка над аптекой, комната, окна которой выходили на старое кладбище, какие-то шорохи на крыше – то ли ласточки, то ли ветер, то ли что-то еще. Но он быстро пресек эти воспоминания.

– Дайте мне, пожалуйста, объяснить. Не отвечайте, пока не дослушаете до конца. – Налан так стремилась договорить, что все вырвалось у нее сразу, каким-то потоком: – Меня это так бесит! Как можно похоронить на Кимсэсизлер-Мезарлыи человека, который всю жизнь так умел дружить! Оно не может стать ее последним пристанищем! Это несправедливо!

Откуда ни возьмись в комнате возникла плодовая мушка, она повисла прямо над яблоками, и на секунду все замерли, наблюдая за ней и радуясь, что она отвлекла их.

– Все мы любили Лейлочку. – Зейнаб-122 осторожно выбирала слова. – Она нас объединила. Но ее больше нет с нами. Нам нужно молиться о ее душе и позволить ей упокоиться с миром.

– Как она может упокоиться с миром, если она в этом ужасном месте? – возразила Налан.

– Не забывай, хабиби, это всего-навсего тело. Ее душа уже не там, – заметила Зейнаб-122.

– Откуда ты знаешь?! – рявкнула Налан. – Слушай, возможно, для верующих вроде тебя тело ничтожно… временно. А для меня – нет. И знаешь что? Я так боролась за свое тело! За это, – она указала на свои груди, – за свои скулы… – Она осеклась. – Прошу прощения, если это прозвучало слишком легкомысленно. Я так понимаю, что тебя беспокоит только то, что ты называешь душой, и, возможно, она и вправду существует, откуда мне знать? Но я хочу, чтобы ты поняла: тело тоже имеет значение. Оно вовсе не пустое место.