Она уже плакала вовсю, перескакивая, как сумасшедшая, с одного на другое:

— Видишь теперь, что четвертая жена значит меньше, чем пятая? Аньмэй, ты не должна это забыть. Я была главной супругой, йи тай, была женой образованного человека! Твоя мать не всегда была четвертой женой, сц тай!

Она произнесла слово сц с такой ненавистью, что я вздрогнула. Оно прозвучало как сц, означающее «смерть». И я вспомнила, как Попо однажды сказала мне, что четыре — очень несчастливое число, потому что, если произнести его сердито, оно обязательно прозвучит неправильно.

Наступило время холодной росы. Похолодало. Вторая и третья супруги со своими детьми и слугами вернулись в Тяньцзинь. Их приезд вызвал в доме переполох. У Цинь приказал отправить за ними на вокзал новый автомобиль, но, конечно же, его было недостаточно, чтобы привезти их всех домой. Поэтому за машиной ехало около дюжины рикш, они колесили сзади, выбрасывая коленки вверх, словно кузнечики, составляющие свиту большого сияющего жука. Из машины начали выбираться женщины.

Мама стояла за моей спиной, готовая приветствовать всех приехавших. Первой в нашу сторону направилась женщина в однотонном иностранном платье, обутая в большие некрасивые туфли. За ней шли три девочки, одна из которых была примерно моего возраста.

— Это третья жена и три ее дочери, — сказала мама.

Эти девочки были еще более застенчивы, чем я. Опустив головы, они молча жались к своей матери. А я продолжала наблюдать за ними. Они были такие же невзрачные, как и их мать, с большими зубами, мясистыми губами и такими мохнатыми бровями, что их можно было принять за гусениц. Третья жена тепло поприветствовала меня и разрешила мне отнести наверх один из ее пакетов.

Я почувствовала, как мамина рука сжимает мое плечо.

— А это вторая жена. Она захочет, чтобы ты звала ее Большой Мамой, — прошептала она.

Я увидела женщину в черном меховом манто до пят и модной западной одежде, выдержанной в темных тонах. На руках у нее был маленький мальчик, упитанный и розовощекий, на вид около двух лет.

— Это Сюаюди, твой младший брат, — прошептала мама.

На мальчике была шапочка, сшитая из того же черного меха, и он водил своим маленьким пальчиком по длинному жемчужному ожерелью второй жены. Меня удивило, что у нее такой маленький ребенок. Вторая жена была даже красива и, по-видимому, здорова, но при этом совсем старая, наверное лет сорока пяти. Она передала ребенка слуге и начала давать указания толпившейся вокруг нее челяди.

Потом вторая жена с улыбкой приблизилась ко мне, от переливающегося меха ее манто, казалось, исходило сияние. Она смотрела на меня в упор, так пристально, как будто уже когда-то видела раньше, а потом улыбнулась, потрепала меня по голове и вдруг быстрым грациозным движением маленьких рук сняла с себя длинную жемчужную нить и повесила ее мне на шею.

Это было самое великолепное ювелирное изделие из всего, что я когда-либо видела. Оно было сделано в западном стиле: длинная нить, ровные бусины одинакового розоватого оттенка и тяжелая серебряная застежка, украшенная замысловатым рисунком.

Моя мама попыталась протестовать:

— Это слишком дорогой подарок для маленького ребенка. Она его испортит или потеряет где-нибудь.

— Личико такой хорошенькой девочки обязательно нужно чем-нибудь подсвечивать! — обращаясь ко мне, невозмутимо парировала вторая жена.

Мама промолчала в ответ и слегка отстранилась от меня, из чего я заключила, что она рассержена. Она не любила вторую супругу. Мне следовало быть осмотрительной в проявлении своих чувств: мама не должна была подумать, что вторая супруга покорила мое сердце. Но у меня возникло чувство безрассудной радости оттого, что она выказала мне особое расположение.

— Благодарю вас, Большая Мама, — сказала я второй супруге. Чтобы не показать ей свое лицо, я смотрела вниз, но при этом ничего не могла поделать со своей улыбкой.

Некоторое время спустя мы с мамой пили чай у нее в комнате, и я знала, что она сердится.

— Будь осторожна, Аньмэй, — сказала мама. — То, что ты слышишь, на самом деле неискренне. Одной рукой она делает облака, а другой — дождь. Она пытается подкупить тебя, чтобы ты была готова для нее на всё.

Я сидела спокойно, стараясь не слушать маму. Я думала о том, что мама всегда всем недовольна и что, возможно, все ее несчастья проистекают от постоянных жалоб. Я думала о том, что не надо слушать ее.

— Дай-ка мне это ожерелье, — неожиданно сказала мама.

Я смотрела на нее, не шевелясь.

— Ты мне не веришь, поэтому дай сюда это ожерелье. Я не позволю ей купить тебя так дешево.

Я по-прежнему сидела неподвижно, и тогда она встала, подошла ко мне и сняла с меня ожерелье. И прежде чем я успела вскрикнуть, чтобы остановить ее, она бросила его на пол и топнула по нему каблуком. Когда она положила его на стол, я увидела, зачем она это сделала: в ожерелье, почти покорившем мое сердце и разум, теперь появился изъян — треснувшая стеклянная бусина.

Потом мама сняла эту разбитую бусину и связала нитку так, что ожерелье снова выглядело целым. Она велела мне носить его каждый день в течение недели, чтобы я запомнила, как легко потерять себя, купившись на фальшивку. И только после того как я проносила искусственный жемчуг достаточно долго для того, чтобы усвоить этот урок, мама разрешила мне снять его. Она открыла свою шкатулку и повернулась ко мне:

— Теперь ты сможешь отличить настоящее от поддельного?

Я утвердительно кивнула. Она положила что-то мне в руку. Это было тяжелое кольцо с кристально-чистым, как вода, синим сапфиром, в центре которого была сияющая звезда, столь прекрасная, что я всегда потом смотрела на это кольцо как на чудо.

Еще до наступления следующего холодного месяца первая супруга со своими двумя незамужними дочерьми вернулась из Пекина, где у нее был свой дом. Я помню, мне подумалось, что теперь-то пришла очередь второй супруги кланяться. Первая супруга была главной женой по закону и по обычаю.

Но первая жена оказалась ходячим призраком и не представляла никакой угрозы для второй жены, чей сильный дух нисколько не страдал от ее присутствия. Первая жена, с ее расплывшейся фигурой, перетянутыми ступнями, старомодными жакетами и штанами на ватной подкладке, с изрезанным морщинами, плоским лицом, казалась мне древней и хилой старушкой. Но теперь, когда я вспоминаю ее, мне думается, она не должна была быть слишком уж старой, ей было, наверное, столько же лет, сколько и У Циню, — что-нибудь около пятидесяти.

Когда я впервые увидела первую жену, то решила, что она слепая. Она вела себя так, будто не видит меня. Она не видела У Циня. Она не видела мою маму. Но, правда, своих дочерей она видела хорошо. Они обе были старыми девами, перестарками, вышедшими из возраста, подходящего для замужества, — им было по крайней мере лет по двадцать пять. И первая жена всегда обретала зрение, чтобы вовремя отругать двух собак за то, что они вынюхивают что-то у нее в комнате, или роются в саду у нее под окном, или мочатся на ножку стола.