– Как ты с ним познакомилась?

– Еще в детстве. Он служил шофером у моего отца. Только пришел из армии. Тогда же его и посадили за кражу. В нашей семье это горячо обсуждалось.

Благодаря вмешательству отца смягчили срок. Он отсидел всего полтора года, попал под амнистию. Отец снова взял его в шоферы…

Алиса замолчала. Он понял, что ей трудно продолжать этот разговор.

Веселье как рукой сняло.

Она принялась мыть посуду, а Федор закурил. Он давно уже догадался, что у девчонки никого нет, а вот, оказывается, был папа с машиной. Да и не случайно она живет в этом доме бывшей и теперешней номенклатуры.

– Кем был твой отец? – окончательно осмелел Федор, но Алиса сделала вид, что не расслышала, и не повернулась к нему.

Тогда он пошел в детскую. Провалялся на диване, пока не стемнело.

Девушка не запирала его, но и откровенничать, по всей видимости, больше не желала.

Она пришла уже в полной темноте и пожаловалась:

– Не знаю, что делать. Надо погулять с Бимкой, а эта «скорая помощь» не уезжает! Сколько собака может терпеть?

– Посади ее на унитаз.

– Издеваешься?

– Ничего не будет страшного, если она немного загадит твой паркет.

– Она умрет, но не сделает этого – не приучена! Алиса нервно зашагала по комнате. Он не видел ее лица, только что-то мелькало в темноте и обдувало приятным ветерком. Потом он почувствовал на свисающей с дивана руке горячее дыхание. Бимка обнюхивала его медленно, с чувством. Он погладил собаку, и она, видно, приняв ласку за приглашение, устроилась рядом на диване.

Даже после отъезда «скорой помощи» Алиса не решалась выйти во двор.

– Они могли просто сменить наблюдателя, – опасалась она.

– Вряд ли Балуев сподвигнул на это еще кого-нибудь, кроме своего личного шофера, – возражал пленник. – У нас нет аппарата слежки и нет боевиков, – с гордостью заявил Федор: пусть, мол, знает, на чье добро покусилась. Но девушку мало тревожили подобные вещи.

– Ты думаешь, можно попробовать? – Она снова прильнула к окну. – Вроде бы новой машины во дворе не появилось.

– Дерзай!

Пуделиха с благодарностью смотрела на хозяйку, когда та открывала подъезд. Собака сразу полезла в кусты. Моросил дождь, и девушка осталась под козырьком парадного. Рука потянулась в карман за сигаретами. Слышно было, как трепещут листья деревьев под едва уловимым Ветерком, как легкие капли отбивают беспокойный ритм. При свете ночного фонаря они напоминали стаю серебристых москитов. С проспекта Мира доносилось урчание моторов одиноких в этот поздний час машин.

Дымок от сигареты получился какой-то неровный, нервный. Он всеми правдами и не правдами стремился вверх, но едва ли доползал до окон второго этажа.

А на пятом этаже, в темной детской, Федора терзали противоречивые думы. Ему предоставилась прекрасная возможность для побега, но подняться с дивана и сделать несколько шагов оказалось невероятно сложно, все равно что решить за минуту головоломное уравнение своей судьбы. Он мог бы использовать отсутствие Алисы и по-другому. Обратить его в поиск изумрудов, от которых зависела уже не только его судьба. Но Федор бездействовал.

Из оцепенения его вывел телефонный звонок. До этого он понятия не имел, где находится телефон, и нашел аппарат в соседней комнате по звуку несмолкающих сигналов.

– Слушаю вас, – сказал он по привычке. Ему не ответили. – Алло! Вас не слышно! Перезвоните!

Положил трубку. Подождал минуты две. Больше его не беспокоили.

Федор уже собрался возвратиться в свою незапертую «тюрьму», как вдруг в голову пришла простая, почти гениальная мысль: «А я ведь могу позвонить Балуеву! И что скажу? Бежать что-то не хочется. Изумруды здесь, но искать их лень?»

И все-таки он набрал номер начальника, но тот не подошел к телефону.

«Наверно, уже спит», – решил пленник и побрел в детскую.

Машина резко вывернула из-за угла и осветила фарами двор. Алиса чуть не угодила в их гибельный свет. Она бросила сигарету, вжалась в подъездную дверь и негромко позвала:

– Бимка!

Машина остановилась. Из нее никто не вышел, будто сидящие внутри тянули жребии – кому мокнуть под дождем, а кому потягивать из банки виски с пепси.

Дождь усилился. Бимка уткнулась мохнатой мордой в коленку Алисы.

* * *

Светлана сказала ей: «Спокойной ночи, мамочка!» – поцеловала в лоб, погасила свет и, прикрыв дверь поплотней, вернулась в кухню.

Пока мыла посуду, слезы капали сами собой. Зачем устроила матери эту безобразную сцену? Она летела к дочке за тридевять земель, а дочка – на тебе, отблагодарила!

Давно они не поднимали щекотливого вопроса Све-тиного происхождения. В детстве мама говорила, что отец умер, но почему-то в доме не оказалось ни одной его фотокарточки. Нет, одна – смешно вспомнить! – все-таки была: мама всучила ей в отцы мужчину с вытянутым, лошадиным лицом и красивыми, выразительными глазами. Глаза действительно были как у нее! Но, когда подросла, обнаружила точно такой же портрет в библиотечной книге – поэт Борис Пастернак! Умер года за три до Светиного рождения!

– Что же ты меня не Борисовной назвала?! – возмутилась тогда девочка и долго еще язвила по этому поводу.

Мать замкнулась. На очередные расспросы об отце неизменно отвечала:

«Ни о чем меня не спрашивай!»

Попытки разговорить на этот счет бабушку оказались еще безрезультатной. Она только отмахивалась от внучки, лицо ее становилось непроницаемым. Однако кое-что из бабушки вытянуть удалось. Та хоть объяснила загадку происхождения Светиного отчества. Оказалось, Василием звали бабушкиного брата, погибшего в сорок третьем на Курской дуге. В его честь и дали ей отчество. Вот такой ненавязчивый инцест получился!

Тайна раскрылась сама собой, как сама собой наступает зрелость. В десятом классе Светлана втайне от матери сделала аборт. Операция происходила на бабушкиной квартире, и оперировала бабушкина лучшая подруга, имевшая к гинекологии такое же отношение, как поэт Борис Пастернак к Светиному происхождению. Не обошлось без вызова «скорой помощи» и нового хирургического вмешательства.

«Детей не будет», – вынес свой приговор доктор. Татьяна Витальевна опустилась на обшарпанный стул в его кабинете и тихо заплакала.

Все открылось в тот же вечер, когда Светлану привезли из больницы домой. Татьяна Витальевна не отходила от нее ни на шаг – боялась, что дочь что-нибудь с собой сделает. Слишком тяжело ей далась первая любовь.

Мать поставила перед Светиной кроватью табуретку, чтобы та не вставала. Принесла чай с ее любимым облепиховым вареньем. Но дочь не притронулась к чаю. Лежала и смотрела в потолок. Под потолком первый майский комар радостно вытанцовывал свою комариную тарантеллу. Раньше Света обязательно бы дождалась, когда он отпляшется, и подбросила бы вверх диванную подушку, пришмякнув танцора к потолку. Теперь ей было все равно.