Однорукий, одноногий, но зато родной, желанный, всё знающий, всё помнящий, всё понимающий…

Но Алёша — чужой сын, а Миша — чужой муж, а её муж убит, и никого больше у неё нет, кроме Веры с её сыном и её мужем…

— А-а-а-а-а! — вдруг отчаянно, не в силах больше сдерживаться, заголосила Надя.

— Что такое, Нина Анатольевна? — сразу подбежала к ней Лариса, наводившая порядок в читальном зале, прежде чем уйти домой.

Но она уже взяла себя в руки.

— Палец прищемила! — жалобно объяснила встревоженной помощнице. — Пустяки, всё в порядке. Просто неожиданно.

Надя стояла на стремянке в глубине книгохранилища, расставляла книги на верхней полке.

Был уже вечер, день пролетел непонятно как. Вчерашнее появление Миши совершенно выбило её из колеи.

— А то вы так закричали!.. Насмерть меня напугали! — засмеялась Лариса. — Ну, я там убралась, так что, пожалуй, пойду, Нина Анатольевна?

— Иди, я сейчас тоже закончу и всё запру. До завтра.

— До свиданья, Нина Анатольевна!

Было слышно, как хлопнула дверь за ушедшей Ларисой.

Надя продолжала машинально работать, погружённая в свои невесёлые мысли.

Опять жалела то Веру, то себя, безнадёжно искала выход. Ей мнились какие-то невозможные картины, как они замечательно живут все вместе, как любят друг друга…

Она горько усмехалась, пожимала плечами. Почему так несуразно сложилась её жизнь?! Ведь она хороша собой, работящая, порядочная, неглупая.

И ещё далеко не старая, в трамвае позавчера вон сказали: девушка, передайте за проезд!

Почему же она обречена на ужасное одиночество и тоску, на это бессмысленное, ждущее её впереди прозябание?

То, что судьба не собирается её баловать, было понятно ещё в детстве, но неужели она не заслужила, не заработала права на самую обыкновенную, нормальную жизнь? Ей ведь ничего такого особенно не надо, просто чтобы рядом находились те, кого она любит, вот и всё…

Неожиданно снизу у неё за спиной раздался весёлый голос:

– Вот ты, оказывается, куда забралась!

Надя от неожиданности выронила книгу, и та, распушив страницы, шлёпнулась на пол, обложкой кверху. На обложке был нарисован смеющийся во весь свой уродливый, до ушей, рот человек. Книга так и называлась — «Человек, который смеётся».

Наде же, однако, было совсем не до смеха. Она растерянно смотрела в какое-то чужое, непривычное лицо Миши. По её разумению он уже давно должен быть на пути к Дарьино.

— Господи, как ты меня напугал!.. — проговорила она.

Михаил улыбнулся. Тут же снова стал родным, близким. Надя с давних пор любила эту его обаятельную, с разбегающимися морщинками улыбку, всегда помнила её.

В своей единственной руке он помимо портфеля ухитрялся держать ещё большую, перевязанную бечёвкой коробку.

— Смотри, чего я Алёшке твоему купил!..

Тут же, как был в костюме, уселся на пол, ловко открыл коробку. Внутри её оказался игрушечный ярко-зелёный грузовик. Так же сноровисто завёл его, зажав между колен, потом тронул какой-то рычажок, и грузовичок поехал между полок.

— Настоящий «АМО»! — наблюдая за ним, с гордостью произнёс Михаил. — Точная копия. То есть, вернее, теперь «ЗиC», я всё по старинке.

— Зачем ты это! — ласково укорила его Надя, тоже с неподдельным интересом глядя на удаляющийся зелёный грузовичок. — Небось, уйму денег стоит!..

Михаил оторвался от игрушки, задрал голову, серьёзно посмотрел на неё.

— Надь, я хочу, чтоб ты знала. Колин сын — для меня всё равно что мой сын. Так что давай, чтоб у нас впредь никогда таких разговоров не возникало.

Надя промолчала, не знала, что на это ответить. Её очень тронули его слова. Он так хорошо их произнёс, просто, без всякого пафоса.

Интересно, что бы он сказал, если бы узнал правду?

Она начала спускаться, одновременно рукой придерживая юбку, чтобы ему ничего не было видно. Он понял, деликатно отвернулся.

— Ну хорошо, извини, Миш, — сказала Надя уже на полу. — Не обижайся. Давай положим твой грузовик обратно в коробку. Сам ему и подаришь. Сейчас заберём его и пойдём ужинать.

Михаил, оперевшись на руку, легко поднялся с пола. Она невольно отметила, как проворно он двигается, совсем не чувствует себя инвалидом. Ей это ещё вчера бросилось в глаза.

— С ужином, боюсь, не выйдет, — сказал он с явным сожалением. — В другой раз. Уезжаю я сегодня, Надь. Думал, завтра, да вот не получается, надо срочно возвращаться, проблема на МТС возникла. К тому же шофёр один в Дарьино едет из главка, так он меня и забирает. Вот попрощаться зашёл.

Надя погрустнела. Она и забыла уже, что он должен уезжать.

— Надо так надо. Хорошо, что свиделись. Так здорово, что ты вернулся. Спасибо, что зашёл, а то ты так исчез утром… Я огорчилась. Ну, Вере ты сам знаешь, что сказать… Расскажешь всё, что видел…

Она опять смутилась, нужные слова, как назло, не находились. Он стоял очень близко, смотрел ей прямо в глаза. Они были почти одного роста, он капелечку повыше.

— Ну, счастливо тебе, Миша!

Надя протянула ему руку, но жест этот уже по ходу показался ей слишком официальным, нарочитым, и к правой руке тут же присоединилась левая, она обняла его за шею, приткнулась к нему на секунду, прощаясь с ним, с прошлым, со всем, что ей было дорого.

Вдруг с изумлением почувствовала, что он прижимает её к себе, всё сильнее и сильнее.

Надя отстранилась, чтобы взглянуть в его глаза, но Михаил, по-прежнему удерживая её, стал покрывать частыми страстными поцелуями её лицо. Он целовал её губы, глаза, шею, и она ошеломлённо стояла, никак не отвечая на эти неожиданные, жалящие её поцелуи, но в то же время и не делая никаких попыток высвободиться.

Потом вдруг опомнилась, попыталась отстраниться:

— Ты что, Миша, с ума сошёл?! Пусти!.. Ты что делаешь?!

Но он не слушал, продолжал целовать её, вжимал в себя единственной рукой. Она снова попробовала вырваться, и он снова не отпустил её.

Они нелепо тыркались между полок, натыкались на них, ударялись то спиной, то бедром. Полки качались, книги подбитыми птицами падали на пол.

— Я люблю тебя, ты же знаешь! — лихорадочно шептал Михаил. — Я всю жизнь любил тебя! С самого первого класса, как увидел тебя, так и полюбил! Когда умирал, о тебе думал! Это судьба, Надя! Судьба меня к тебе привела!..

Надя всё меньше отдавала себе отчёт в происходящем. Она ещё слабо сопротивлялась, мелко вздрагивала, шептала в ответ:

— Что ты такое говоришь, Миша… Не надо… Нельзя… Миша… О, господи!