На следующее утро в Цюрихе установилась хорошая погода, и земля покрылась тонким слоем снега. Джед отправился в аэропорт, полагая, что его арестуют на паспортном контроле, но все прошло нормально. И в последующие дни тоже ничего не случилось. Он удивился, что они решили не предъявлять иск; возможно, им не хотелось никоим образом заострять внимание общественности на своей деятельности. Не исключено, что в обвинениях, выложенных в интернете, относительно личного обогащения членов ассоциации, была доля истины. За эвтаназию брали в среднем пять тысяч, тогда как летальная доза пентобарбитала стоила всего двадцать евро, да и кремация по низшему разряду, скорее всего, не сильно дороже. Учитывая, что Швейцария удерживается в позиции квазимонополиста на этом бурно развивающемся рынке, у них в самом деле бабок хоть жопой ешь.

Его возбуждение быстро улеглось, уступив место внезапно накатившей глубокой печали, и он понял, что это уже навсегда. Через три дня он впервые провел рождественский вечер в одиночестве. И новогоднюю ночь. И все последующие дни он тоже был один.

Через несколько месяцев Жаслен вышел на пенсию. То есть ему и полагалось уйти в это время, но до сих пор он собирался просить продления, на год или два по меньшей мере. Однако дело Уэльбека так потрясло комиссара, что его привычная вера в себя и свои профессиональные качества рассыпалась в прах. Никто ни в чем его не упрекал, напротив, его in extremis* возвели в ранг дивизионного комиссара; на новом посту он, конечно, мало что успеет, зато пенсия слегка увеличится. На отвальную, можно сказать отвальную «с размахом», пригласили всю Бригаду уголовного розыска, а префект полиции обещал даже произнести речь. Короче, его провожали с почестями, давая понять, что он был, в общем и целом, хорошим полицейским. Действительно, он тоже считал, что был достойным почестей полицейским, упорным полицейским во всяком случае, а упорство, между прочим, возможно, единственное качество человека, которое ценится не только в профессии полицейского, но и во многих других профессиях, во всех тех, по крайней мере, которые имеют отношению к понятию истины.

* В последний момент (лат.).

За пару дней до того, как он физически покинул офис, Жаслен пригласил Фербера на обед в маленький ресторанчик на площади Дофин. Был понедельник, 30 апреля, многие уехали на длинный уикенд, и Париж затих, а в ресторане сидели одни туристы, всего несколько пар. Весна была в самом разгаре, почки распустились, в солнечных лучах плясали пылинки и частички пыльцы. Они сели за столик на террасе и заказали по пастису на аперитив.

– Знаешь, – сказал он в тот момент, когда официант ставил перед ними стаканы, – это дело я провалил, от начала до конца. Если бы он не заметил отсутствия своей картины, мы бы так и не вышли из тупика.

– Не будь так строг к себе. Все же идея свозить его туда возникла у тебя.

– Нет, Кристиан, – мягко ответил Жаслен. – Ты забыл, идея принадлежала тебе. Я слишком стар, – продолжал он после паузы. – Я просто слишком стар для этой работы. Мозги с годами начинают буксовать, как и все остальное; даже быстрее, чем все остальное, мне кажется. Изначально человек не был запрограммирован, чтобы жить восемьдесят или сто лет; ну максимум тридцать пять – сорок, как в доисторические времена. Некоторые органы еще держатся на плаву – и даже молодцом, – а остальные потихоньку идут насмарку, кто медленно, кто быстро.

– И что ты собираешься делать? – спросил Фербер, пытаясь сменить тему. – Останешься в Париже?

– Нет, переберусь в Бретань. В дом, где жили родители до переезда в Париж.

Вообще-то там для начала требовался основательный ремонт. Удивительно, подумал Жаслен, что эти люди, принадлежавшие его прошлому, недавнему прошлому и даже совсем недавнему прошлому – его собственные родители, – прожили практически всю жизнь в условиях, которые сегодня кажутся неприемлемыми: без ванной, душа и хоть сколько-нибудь приличной системы отопления. Элен все равно должна была доработать ученый год, так что до конца лета они переселиться не смогут. Мастерить он не любит, признался он Ферберу, а вот садовые работы – это да, он с радостью предвкушал, как они будут возделывать огород.

– И потом, – улыбнулся он, – я собираюсь читать детективы. Пока я работал, у меня до них руки не доходили, постараюсь начать теперь. Но американцев я читать не хочу, а такое впечатление, что, кроме них, никого нет. Ты никакого француза не можешь мне посоветовать?

– Жонке, – не задумываясь, ответил Фербер. – Тьерри Жонке. Во Франции он, мне кажется, лучше всех.

Жаслен записал фамилию в блокнот, как раз когда официант принес ему жареного морского языка. Кормили тут вкусно, говорили они мало, но ему приятно было посидеть с Фербером напоследок, и он был благодарен ему за то, что тот не произносил банальностей вроде того, что они обязательно увидятся и будут на связи. Он уедет жить в провинцию, а Фербер останется в Париже, станет хорошим полицейским, очень хорошим полицейским, и наверняка получит звание капитана до конца года, чуть позже – майора, а там, глядишь, и комиссара; но скорее всего они больше никогда не встретятся.

Они засиделись в ресторане, все туристы уже ушли. Жаслен доел десерт – шарлотку с засахаренными каштанами. Солнечный луч пробрался между платанами и осветил площадь, какая красота.

– Кристиан, – нерешительно сказал Жаслен и, к своему изумлению, заметил, что голос у него слегка дрожит, – обещай мне одну вещь: не забрасывай дело Уэльбека. Я знаю, что теперь это уже не очень-то от нас зависит, но я бы просил тебя периодически дергать парней из Управления по искусству и сообщить мне, когда они до чего-то докопаются.

Фербер кивнул, обещая.

Шли месяцы, по обычным каналам никаких следов картины не обнаружилось, и вскоре стало очевидно, что убийца был не профессиональным вором, а коллекционером, который действовал в собственных интересах, не собираясь расставаться с краденым. Это был худший вариант, но Фербер продолжал опрашивать больницы, расширив ареал поисков до частных клиник, хотя не все из них снизошли до ответа; использование специального хирургического оборудования осталось их единственной серьезной зацепкой.

Дело раскрыли только три года спустя, и то случайно. Патрулируя на автостраде А8 между Ниццей и Марселем, группа жандармов попыталась перехватить «порше-911 каррера», мчавшийся со скоростью 2ю км в час. Водитель обратился в бегство, и его задержали уже на подъезде к Фрежюсу. Выяснилось, что машина краденая, водитель пьян, а кроме того, полиции хорошо известна личность преступника. Патрика Ле Браузека* не раз осуждали за банальные и сравнительно мелкие правонарушения – сутенерство, нанесение увечий, но молва настойчиво приписывала ему загадочное пристрастие к незаконной торговле насекомыми. На свете существует более миллиона видов насекомых, и каждый год ученые открывают все новые и новые, особенно в экваториальных регионах. Некоторые состоятельные любители готовы заплатить значительные суммы, и даже очень значительные, за хороший редкий экземпляр – в виде чучела или, что еще лучше, живьем. Отлов и тем более экспорт этих тварей подчиняется строгим правилам, которые Ле Браузеку удавалось до сих пор обходить – его ни разу не поймали с поличным, а регулярные поездки в Новую Гвинею, Гайану или на Суматру он оправдывал любовью к джунглям и дикой природе. Он и на самом деле был по натуре искателем приключений, причем довольно отчаянным: в одиночку, без проводника, забирался в самые опасные на планете джунгли и пропадал там иногда неделями, не имея при себе ничего, кроме какой-никакой провизии, боевого ножа и таблеток для очистки воды.