Джед, собственно, никуда не спешил. Разговор увял и вскоре вовсе иссяк. Они огорченно смотрели друг на друга. «Мы столько вместе пережили…» – хотел было сказать Джед, сделав последний рывок, но голос его угас до того, как он дотянул до конца фразы. Когда он встал, собираясь уйти, Франц сказал:

– Ты заметил… Я не спросил тебя, чем ты сейчас занят.

– Я заметил.

Если честно, то он, мягко говоря, бил баклуши. И так устал от безделья, что несколько недель назад начал разговаривать с нагревателем. Но ужас состоял в том – он осознал это позавчера, – что теперь он ждал, что нагреватель ему ответит. И как в воду глядел, аппарат издавал все более и более разнообразные звуки: постанывал, храпел, резко пощелкивал и шипел, варьируя тональность и уровень громкости; казалось, он вот-вот заговорит человеческим голосом. В сущности, он был самым старым его товарищем.

Полгода спустя Джед решил переехать в старый бабушкин дом в Крезе. При этом он мучительно сознавал, что в точности повторяет путь Уэльбека, который тот прошел несколько лет назад. Для собственного спокойствия он неустанно твердил себе, что между ними нет ничего общего. Во-первых, Уэльбек перебрался в Луаре из Ирландии, то есть настоящий переломный момент произошел у него гораздо раньше, когда, покинув Париж, средоточие его писательской деятельности и дружеских отношений – так, во всяком случае, можно предположить, – поселился в Ирландии. Разрыв, на который отважился сейчас Джед, покидая социальный центр своей художественной деятельности, был того же порядка. По правде говоря, он уже его осуществил. В первые месяцы после того, как он проснулся знаменитым, Джед соглашался на участие в бьеннале, ходил на вернисажи и раздавал направо и налево бесчисленные интервью – один раз даже прочел лекцию, но она не оставила следа в его памяти. Потом он сбавил обороты, перестал отвечать на приглашения и электронные письма и за каких-нибудь два года погрузился в гнетущее депрессивное одиночество, впрочем, по его мнению, необходимое и очень насыщенное, сродни буддийскому небытию, «насыщенному бесчисленными возможностями». Но пока что это небытие порождало одно только небытие, поэтому Джед и сменил место жительства в надежде вновь обрести тот странный импульс, который подвиг его в прошлом на то, чтобы добавить новые, так называемые художественные, объекты в ряд несчетных природных объектов и артефактов, уже присутствующих в мире. В отличие от Уэльбека, он не отправлялся на поиски утраченного гипотетического детства. Ведь его детство прошло не в Крезе, он лишь иногда приезжал туда на летние каникулы, от которых у него не осталось никаких внятных воспоминаний, разве что ощущение смутного первобытного счастья.

Прежде чем уехать из Парижа, ему надо было выполнить последнюю тяжкую миссию, но он откладывал ее сколько мог. Некоторое время назад он заключил договор на продажу дома в Ренси с неким Аленом Семуном, собиравшимся разместить в нем офис своей фирмы. Он разбогател благодаря вебсайту, где скачивали приветствия и картинки для мобильных телефонов. Не бог весть что, если вдуматься, затея проще пареной репы, но за пару лет он вышел на первое место в мире. Семун заключил эксклюзивные контракты со многими выдающимися людьми, и теперь за вполне скромную сумму на его сайте можно было персонализировать свой мобильник, скачав фотку и голос Пэрис Хилтон, Деборы Ченнел, Дмитрия Медведева, Пафф Пафф Дэдди и так далее. Он решил перевести сюда головной офис – библиотека, сказал он, «просто суперская» – и построить в парке современные производственные мастерские. На его взгляд, в Ренси таилась «энергия безумия», которую он рассчитывал использовать в мирных целях; ну что ж, пусть так. Джед подозревал, что он слегка наигрывает, проявляя повышенный интерес к проблемным пригородам, хотя он бы наигрывал, покупая даже упаковку воды «вольвик». Как бы то ни было, заговаривать зубы он умел, и ему удалось наскрести максимум доступных субсидий, региональных и государственных; более того, он едва не обдурил Джеда с ценой на дом, но тот вовремя спохватился, и Семун предложил разумную сумму. Джед, естественно, в этих деньгах не нуждался, но считал, что оскорбит память отца, если отдаст по дешевке дом, где тот когда-то пытался жить, где он пытался, в течение нескольких лет, жить семейной жизнью.

Дул сильный восточный ветер, когда он съехал с автострады к Ренси. Он не был тут уже десять лет. Ворота слегка поскрипывали, но открылись без труда. Под свинцово-серым небом качались ветви тополей и осин. В зарослях травы, крапивы и чертополоха еще угадывались следы аллеи. Он с некоторым ужасом осознал, что тут прошли первые годы, если не первые месяцы его жизни, и вдруг створки времени словно захлопнулись над ним с глухим стуком; я еще молод, подумал он, я не дожил еще и до середины своего заката.

Белые ставни-жалюзи были закрыты, следов взлома на них не наблюдалось, и ключ легко повернулся в замке бронированной входной двери, даже странно. По соседним микрорайонам, надо полагать, пронесся слух, что красть в этом доме нечего, можно не рыпаться. Все верно, ничего тут не было, ничего годного на продажу. Никакой сравнительно новой электронной аппаратуры; массивная нестильная мебель. Немногочисленные украшения матери отец увез с собой – сначала в Булонь, потом в Везине. Шкатулку отдали Джеду вскоре после его смерти; он тут же засунул ее на верхнюю полку шкафа, прекрасно понимая, что следовало бы отдать ее в ломбард, а то рано или поздно он на нее наткнется и ему станет грустно, потому что если у отца жизнь была далеко не веселой, то что уж говорить о матери?

Он сразу узнал обстановку и расположение комнат. В данной функциональной единице жилого фонда, где можно было разместиться аж вдесятером, даже в лучшие времена жили всего три человека, потом два, потом один и, наконец, – никого. Джед на несколько секунд задумался об отоплении. Ни разу, ни в детстве, ни в отрочестве, он не слышал, чтобы заходила речь о проблеме с водонагревателем; да и когда он уже юношей приезжал ненадолго к отцу, разговоров о нем тоже не было. Вероятно, отцу удалось приобрести какой-то исключительный водонагреватель, водонагреватель кроткий и добродетельный, «чьи прекрасные ноги на медных пятах нерушимы, словно колонны храма иерусалимского», или как там священная книга рисует жену мудрую.

Утопая в одном из этих глубоких, наверняка кожаных, диванов, защищенный окнами с орнаментальным стеклом от полуденной летней жары, он читал о приключениях Спиру и Фантазио и стихи Альфреда де Мюссе. Тут Джед понял, что надо спешить, и направился в кабинет отца.

Папки с рисунками обнаружились сразу, в первом же шкафу, который он открыл. Их было штук тридцать, формата 50 сантиметров на 8о, обклеенных унылой бумагой с черно-зелеными разводами, как все папки для рисунков прошлого века. Они были завязаны потертыми черными ленточками, которые, казалось, вот-вот порвутся, и до отказа набиты сотнями листков формата А2 – явно плод многолетней работы. Он взял под мышку четыре папки, спустился и открыл багажник своей «ауди».

Поднимаясь в третий раз за рисунками, он заметил высокого негра, который, говоря по мобильнику, смотрел на него с противоположной стороны улицы. Этому амбалу с бритым черепом, ростом за метр девяносто и весом килограмм сто, судя по детскому лицу, было лет шестнадцать, а то и меньше. Джед решил, что Ален Семун защищает таким образом свои инвестиции, и собрался уже идти объясняться, но потом отказался от этой мысли, надеясь, что по описанию чернокожего юноши его собеседник с легкостью опознает незнакомца. Видимо, так оно и случилось, потому что юноша не стал его беспокоить, а мирно наблюдал за его передвижениями.