Но она не могла не заметить, как остроумен, находчив и смел её неожиданный шут. Однажды она обратилась к Григорию Потёмкину с каким-то малозначительным вопросом по-французски, а он отвечал ей пространно и красиво на русском языке.

Один из вельмож, представлявший иностранный двор, сделал Потёмкину замечание:

— Если государь обращается к вам с вопросом, то отвечать вы должны на том языке, на котором обратился государь...

И выражено это было так надменно и гордо, что Григорий не выдержал и также надменно и гордо ответствовал:

— А я считаю, что если государь обратился с вопросом, то подданный должен ответить на том языке, на котором лучше всего может выразить свои мысли. А русский язык я учу уже двадцать два года...

Екатерина не могла не признать этот блестящий вывод и наклонила голову в знак правоты своего подданного.

Потёмкин всё искал случая быть поближе к императрице — червь честолюбия и пример Григория Орлова заставляли его искать пути к сердцу Екатерины. Как-то раз он прислонился к столику, за которым Екатерина играла в карты с Орловым, и посмотрел в её карты. Орлов злобно шепнул, чтобы Потёмкин убирался как можно дальше. Но Екатерина не разрешила Потёмкину уйти всего лишь одним словом:

— Оставьте его, он вам не мешает...

Всё это вспоминала Екатерина, чтобы самой себе объяснить этот феномен возвышения косоглазого и кривого Циклопа.

Ей рассказывали много легенд о потере глаза Потёмкиным. То кто-нибудь из придворных шептал, что Орловы в потасовке выбили глаз гиганту-конногвардейцу — у Орловых тоже хватало врагов в придворном стане, то повествовали об удалом поединке, в котором соперник выколол глаз Потёмкину неосторожным ударом шпаги, то говорили, что простолюдины исколотили рейтара палками за неосторожные амурные похождения. Она-то знала истину и не мешала злобным языкам работать.

После коронации Екатерина вернулась в Петербург и, долго не видя Потёмкина на своих вечерних приёмах и в своём интимном кругу, спросила о нём у своих ближайших окружающих.

— Он окривел и удалился от двора, — ответили ей.

Окольными путями узнала она и всю правду. После коронации Потёмкин заболел жесточайшей лихорадкой. Но человек он был неординарный и потому лечиться у патентованных докторов не пожелал, а привязал к голове примочку Ерофеича, пользовавшего Потёмкина с ранних лет. Тот изобрёл даже своего рода панацею от всех болезней — настойку водки на редких травах и кореньях. К этой панацее и вздумал прибегнуть Потёмкин.

Но примочка произвела в голове и левом глазу Потёмкина такую нестерпимую боль, что он не выдержал и сорвал повязку. Глаз его был затуманен, видеть мешало пятно, нарост, возникший на глазу.

Никогда и никому не доверявший себя, Потёмкин вытащил тонкую булавку, подцепил краем нарост на глазу и сорвал его.

Глаз вытек...

Отчаяние и мрак поглотили Потёмкина. Теперь всем его честолюбивым мечтам приходил конец, а радужных грёз у него было слишком много.

Тогда Екатерина и послала Орловых за Потёмкиным.

— Прихотлив наш камергер, — сказала она им, — говорят, что он окривел, но я не верю в эти байки, просто он не хочет быть при дворе.

И Екатерина сделала такое надменное и строгое лицо, что даже Орловы, знавшие всю гамму её мимики, поверили в холодное отношение императрицы к их всегдашнему сопернику и покорно пошли исполнять её приказание.

Они явились к Потёмкину в тёмную комнату, где он уныло проводил свои дни между распятием и книгами по божественным вопросам, мечтая уйти в монастырь, затвориться от мира: как и прежде, ещё когда жил в Москве, он думал о монашеской рясе...

Сначала Потёмкин не принял Орловых, отговариваясь болезнью, но они пожаловали в его берлогу, зажгли свет и сорвали повязку с его глаза. Убедившись, что глаза действительно нет, они выдали ему решение Екатерины:

— Думали мы, что ты плутуешь, а оказывается, правда, что ты окривел. Но матушка-императрица прислала за тобой, и мы поведём тебя во дворец...

Екатерина обнадёжила Потёмкина одними лишь словами:

— Даже это не нарушило вашу замечательную красоту...

И снова стал бывать Потёмкин у императрицы, хоть и стеснялся первое время своего единственного косого глаза...

Он, сам замечательный лицедей, не принял всерьёз слов Екатерины, но начал оказывать ей такие знаки поклонения, нежности и преданности, что она поверила, будто гигант-конногвардеец страстно и бурно влюблён в неё, но таится от всех. Ей было приятно такое поклонение, тем более что оно не обращало на себя внимание придворных, которые уж разобрали бы эту тайную страсть конногвардейца на косточки и перемыли бы их все.

Никогда не говорил Потёмкин Екатерине прямых слов признания в любви, но он умел замечательно говорить обиняками, намёками, двусмысленностями.

Но началась турецкая война, и Екатерина поняла, что Потёмкин не устоит перед возможностью показать себя её преданным подданным, не исключавшим удобного случая пролить за неё кровь. Это особенно грело сердце Екатерины, уже надломленное капризами и изменами Орлова.

Он действительно уехал на войну...

«Беспримерные Вашего величества попечения о пользе общей, — так писал Потёмкин в своём прошении отпустить его на войну, — учинили отечество наше для нас любезным. Долг подданнической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим...

Я Ваши милости видел с признанием, вникал в мудрые указания Ваши и старался быть добрым гражданином. Но высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего величества усердием. Я обязан служить государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится во всей своей силе, когда мне для славы Вашего величества удастся кровь пролить...

Вы изволите увидеть, что усердие моё к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем».

Письмо было громкое и помпезное, и оно произвело на Екатерину то самое хорошее впечатление, на которое и рассчитывал Потёмкин. К этому времени он уже занимал целый ряд должностей, на него сыпались милости и незаслуженные награды, но все эти должности — казначейская и надзирающая за шитьём военных мундиров, заседатель в обер-прокурорском столе Святейшего синода, «дабы слушанием, питанием и собственным сочинением текущих резолюций навыкал быть способным и искусным к сему месту», опекунская в «комиссии духовно-гражданской», где он опекал татар по причине, что они не довольно знают русский язык, чтобы участвовать в составлении знаменитого «Уложения», — все эти должности казались ему мелкими и недостаточными для претворения в жизнь его громадных честолюбивых планов. Он решил, что на военном поприще ему удастся составить себе громкое имя, чтобы опять-таки произвести впечатление на императрицу. Во дворце, где гнездились интриги и люди недостойные и вовсе лишённые природных способностей, занимали крупные и важные места, не удастся, казалось ему, закрепиться на особенно высоких должностях...