Был он ревнивым, тревожным и нежным,

Как божье солнце, меня любил,

А чтобы она не запела о прежнем,

Он белую птицу мою убил.

Промолвил, войдя на закате в светлицу:

«Люби меня, смейся, пиши стихи!»

И я закопала весёлую птицу

За круглым колодцем у старой ольхи.

Ему обещала, что плакать не буду,

Но каменным сделалось сердце моё,

И кажется мне, что всегда и повсюду

Услышу я сладостный голос её.

А. Ахматова, осень 1914

«Близится новый год, пришла пора задуматься над подарками», — напомнила сама себе на следующее утро. За окном землю укрыл пока ещё тонкий белоснежный ковёр. Но пройдёт не так много времени, как толщина снежного покрова нарастёт, уверенно погребая под собой бордюры, клумбы и цветники, впавшие в спячку до следующей весны. Сегодня в город я не выезжала, настроение оставалось приподнятым после вчерашнего эмоционального вечера, но надежда на благополучный исход не успела закрепиться достаточно, чтобы я смела уповать на безоблачное семейное счастье.

Стоило вечером услышать шум подъехавшей машины, как ноги сами понесли меня вниз по лестнице, голова не успела обдумать, а тело влекло меня по привычке в уютные и родные объятия. Я видела, как муж прошёл в дом, закрывая за собой входную дверь и отсекая морозный воздух, оставляя его снаружи. С последних ступенек почти слетела, так сильно торопилась. Набрав приличную скорость больно впечаталась в мужчину, не успевшему снять тёплое пальто. Но Гера устоял даже не пошатнувшись, обхватил одной рукой, сразу пробравшись ладонью под пуловер, накрывая обнажившуюся спину.

Я громко завизжала и задёргала плечами, хохоча: — Гера, ты холодный!

— Зато ты горячая, несёшься по лестнице, будто ураган. Так нельзя, Мира, не ребёнок ведь, не долго и шею себе свернуть, — раздалось в ответ, после которого едва теплящаяся жалкая надежда рухнула в ледяную пропасть. Холодными оказались не только руки, но и голос, а значит муж вновь застыл и телом, и душой по отношению ко мне. Мой недавний смех моментально издох. Я отклонилась назад, чтобы всмотреться с грустной, обречённой полуулыбкой в ожидаемо ледяные синие глаза. Потянулась к его устам, вдруг удастся растопить хотя бы одну крошечную льдинку. Но он едва мазнул губами в ответ и отстранил меня окончательно:

— Мира, дай прийти в себя. День выдался тяжёлым.

— Что-то случилось?

— Нет. Ничего серьёзного. Просто один клиент оказался слишком дотошным и неуступчивым.

Я коротко вздохнула, скрывая облегчение. Главное, что не я причина его недовольства. Однако ужин, как и раньше проходил в гнетущем молчании. Под конец я так страшилась услышать его обидное «жду в кабинете», что, когда именно эта фраза прозвучала, горячие слёзы крупными каплями покатились по щекам, падая в тарелку. Я склонила голову как можно ниже, не желая демонстрировать того, насколько сильно задевало меня его бессердечное отношение. Кулаки сжимались в бессильном протесте. Тогда как муж, по-моему, не испытывал ни малейших угрызений совести, напротив, боюсь, что он намеренно задевал меня сильнее.

Возможно, именно тогда я впервые осознала, что больше не смогу. Для меня одной ноша, которую Гера взвалил на меня, слишком неподъёмна. Я понимала — нельзя сдаваться если оставался хоть один малейший шанс. Но где мне отыскать тот шанс? Давая его, Гера тут же забирал обратно. И всё больше и больше раздаваемые им шансы напоминали дешёвые подачки. Я чувствовала себя прибившейся бродяжкой, которую не выбрасывали из жалости, время от времени подбрасывая ей скупую ласку, а в остальное — пользуя по барскому изволению. Почему же я продолжала бороться за наши чувства, семью общую на двоих, тогда как Гера, только лишь выстраивал ледяную стену промеж нас, цементируя кладку ревностью, тайнами, обидами, упрёками, которые накапливаясь, легко оборачивались ненавистью. Хотела ли я продолжать глупый бег по кругу? А вдруг Мария Мстиславовна права? И мне следовало давно уйти от мужа, ещё в самый первый раз. Даже Маринка, если бы узнала все подробности, то сама наверно пристрелила бы Геру. А я же превратилась в жалкое подобие мученицы, добровольно взошедшей на алтарь, который кроме меня самой, по большому счету больше никому не нужен.

Положа руку на сердце, я сомневалась, что мужчины, практиковавшие дома за закрытыми дверями насилие, испытывали хотя бы толику уважения к своим избранным жертвам. Разве люди способны осязать по отношению к страдальцам что-либо помимо брезгливой жалости? По-моему нет. Даже если кто-то на первый взгляд казался этаким доброхотом, который похлопав по плечу, бросит пару скупых ничего незначащих фраз вроде «всё будет хорошо» или «всё наладится, вот увидишь», искренне полагая, что на этом их миссию по оказанию помощи и творению добрых дел можно считать успешно завершённой. Плюс в карму зачтён. И они с «чистой совестью» возвращались к своей заурядной жизни и насущным делам, не оглядываясь и не вспоминая больше тех, кто сам по своей вине угодил в капкан, выставленный хищником.

Действительно, разве в природе хоть один из хищников додумался до того, чтобы начать жалеть или искренне сочувствовать жертве, своей или чужой? В худшем случае сожрёт, в лучшем — сожрёт быстро. Так стоило ли от людей, давным-давно по жестокости и беспощадности переплюнувших хищных зверей (но не забывающих, стучать себя в грудь и громко убеждать всех вокруг, что человек в целом и в частности «неживотное»), ждать доброго отношения.

Почему же я так не могла?!

Не могла пройти мимо с трудом волочащей забитые продуктами сумки сгорбившейся морщинистой старушки, от которой за версту разило нафталином, а за две версты — сварливым характером, но от этого она не переставала нуждаться в помощи. Не могла не взять за руки малышню, стоявшую в ожидании разрешительного сигнала светофора на перекрёстке, почему-то без сопровождения беспечных, эгоистичных в своей вечной занятости взрослых. Не могла пройти мимо вздрагивавшей, плачущей девушки на скамейке, размазывавшей по лицу потёки слёз и горя из-за неразделённой любви. Не могла превратиться в Геру… Покрыться непроницаемым льдом, обрасти броней из ненависти, выкинуть воспоминания о счастливых днях и вытирать ноги о того, кому совсем недавно признавалась в чувствах и распахивала душу.

Неужели я рождена быть жертвой? Почему таких как я изначально в обществе принято считать потенциальными жертвами?! Только из-за того, что некие отдельно взятые индивиды предпочитали жить по совести, брезговали не видом сирых и убогих, а глядя на несправедливость, жестокость, творимое бесчинство в отношении тех, кто заведомо не смог бы дать достойный отпор. Разве проявление сочувствия, живое неравнодушное сердце, желание поддержать, подставить плечо в трудную минуту тому, кто в нём нуждался, не надеясь