То на небе звезды, числа им нет, но затмение бывает только у солнца и луны!“[332]

На дальнейшие удары судьбы он отвечал горделивыми стихами:

„Если утрачены мои поместья и погибли мои сокровищницы и мои [люди] все охвачены рассеянием,

То остались у меня помыслы, за пределами коих достижение для надеющегося или успех для поднимающегося.

Но душа у меня свободного мужа, она презирает пользоваться насилием в качестве верхового животного и питает отвращение к остановке [на привал] у мутного источника.

Если погибнет душа моя, то как прекрасно это! Если же достигнет того, на что надеется, то сколь чудно сотворена она!

А кто не желает меня, то путей ведь много! По какой дороге-желает, по той пусть и едет!“.

По словам Ауфи (I, 29–30), Кабус писал и на языке дари.

Приводятся следующие два отрывка и одно рубаи:

Кори чахон саросар озаст ё ниёз,

Ман пеши дил биёрам озу ниёзро.

Ман бист чизро зи чахон бар гузида ам

То хам ба-д-он гузорам умри дарозро:

Шеъру суруду руду маи хушгуворро,

Шатранчу нарду сайдгаху юзу бозро

Майдону гую боргаху разму базмро

Аспу силоху чуду дуову намозро.

(„Дела мира от края до края — алчность и выпрашивание, Я же не даю[333] в сердце доступа алчности и выпрашиванию. Я из [всего] мира избрал двадцать вещей, чтобы с ними провести [мою] долгую жизнь: стихи и пение, музыку и приятное на вкус вино, шахматы, нард, охоту, барса и сокола, ристалище и мяч, тронную залу, бои и пиры, коня, оружие, щедрость, молитвы и намаз“.[334]

Это перечисление атрибутов жизни феодального аристократа довольно интересно. Прежде всего нельзя не отметить, что здесь налицо большое сходство с тематикой „Кабус-намэ“. Тема эта для той эпохи, по-видимому, была довольно обычной. Весьма сходна с этими строками известная кыт’а Агаджи[335].

Оборот „я избрал“ напоминает знаменитую весеннюю газель Дакики с ее заключительными строками[336]:

Дакики чор хислат бар гузидаст

Ба гети аз хама хубию зишти.

(„Дакики избрал [себе] четыре свойства в мире из всего прекрасного и безобразного…“).

Иной характер носят два сохранившихся рубаи:

Шаш чиз дар он зулфи ту дорад маъдан:

Печу гиреху банду хаму тобу шикан

Шаш чизи дигар нигар — ватаншон дили ман:

Ишку гаму дарду курму тимору хазан.

(„Шесть вещей имеет россыпь в твоих кудрях: завитки, узлы, изгибы, извивы, извилины и извороты[337]. Шесть других вещей, смотри-ка, родина их в моем сердце: любовь, и печаль, и горе, и скорбь, и забота, и грусть“).

Гул шохи нашот омаду май мири тараб,

3-он руи ба-д-ин ду мекунам айш талаб.

Хохи, ки дар ин бидони, эй мох, сабаб?

Гул ранги рухат дораду май таъми ду лаб.

(„Роза — царь веселья, а вино — эмир радости, потому-то развлечения я ищу от этих двух. Хочешь, о луна, узнать причину этому? — Роза имеет цвет твоей щеки, а вино — вкус двух губ!“).

Если первое из них, несмотря на свою народную форму, — технический фокус, развитый прием таксим,[338] позволивший автору блеснуть искусством нагромождения синонимов, то второе, хотя и не вполне свободно от схоластики, все же отличается большим изяществом. Сравнение очень обычно, но введено оно довольно неожиданно и поэтому обладает известной прелестью свежести.

Эти небольшие образцы показывают, что искусством стиха Кабус владел в совершенстве, причем, пожалуй, одинаково на обоих языках. Арабская техника его, может быть, несколько выше, но можно думать, что это в значительной степени обусловлено состоянием таджикской литературы. Хотя Рудаки к этому времени уже успел показать образцы величайшего мастерства, но не нужно забывать, что в среде аристократов литературным языком продолжал оставаться преимущественно арабский и стихи на языке дари должны были отходить на второй план.

Однако нельзя все же не отметить, что в области поэзии Кабус не идет дальше подражания чужим образцам. Его сила главным образом в технике и большой начитанности, но именно начитанность и придает его стихам (кроме тех, где чувствуется личное переживание) педантичный, „ученый“ характер.

* * *

При всем интересе к литературе Кабус, по-видимому, не сумел или не захотел окружить себя выдающимися поэтами. Во всяком случае история почти не сохранила нам имен поэтов, которые были бы связаны исключительно с его двором[339].

Зато с его именем связал одну из интереснейших своих работ знаменитый ученый Бируни, который в четырех местах „ал-Асар ал-Бакия“ восхваляет его в самых выспренних выражениях[340]. Правда, такого рода панегирики, даже из уст крупнейшего ученого, могли быть обусловлены требованиями придворного этикета и, возможно, желанием получить более крупную награду. Однако настойчивое возвращение Бируни к похвалам Кабусу показывает, что, при всех условностях, покровителем науки он его все же считал.

Тот же Бируни сообщает одну любопытную подробность о своем патроне, которая отчасти может объяснить отсутствие при его дворе постоянных „казенных“ одописцев. Вот что сообщает с его слов Якут (Иршад VI, 149):

„Упоминал Абу-р-Рейхан Мухаммед ибн-Ахмед ал-Бируни в своем послании, которое назвал „ат-Та’аллул би ихалат-ал-вахм…“, и говорил: и я одобрял у Шемс-ал-Меали Кабуса его отрицательное отношение к декламированию хвалебных од ему в лицо и перед ним. Поэтам, собиравшимся к его двору, он назначал на ноуруз и михрган определенную сумму и поручал Абу-л-Лейсу ат-Табари распределить ее среди них сообразно их степеням. Ибо они люди, стремящиеся получить дар за то, что они восхваляют, а я не считаю дозволенным слушать их лживые речи, относительно которых я сам могу сказать, что им не соответствую, и таким путем я оберегаю себя от самоослепления“.

Интересно и такое сообщение Якута (там же, 150):

„Говорил Абу-Хаййан, сказал мне ал-Бадихи: прославил я [Кабус ибн-] Вушмагира одами, ароматы которых распространились на восток и запад, и вдали и вблизи, и не наградил он меня за них ничем, кроме какой-то мелочи. Но направился к нему кто-то из горцев и прославил его пошлой касыдой, лишенной меры, больше напоминавшей сатиру, нежели прославление, и одарил он его так, что обогатил и его самого и потомков его после него. И пожаловался я Ибн-Сасану на это, а он сказал мне: чрезмерная ученость вредит успеху, и ученость и успех редко соединяются; усилие — учености, а успех —