и что эти и другие созданные им средства смогут привести в полную гармонию тело и эмоции.

Новые ученики для начала разучивали набор из шести обязательных упражнений. Упражнения эти состояли в сочетании разнонаправленных и проходивших в различных темпах движениях рук, ног и туловища. Джеймс Юнг сравнивал эти упражнения с детской игрой, в которой ребенок шлепает себя одной рукой по голове в то время как другая его рука массирует его живот круговым движением. Некоторые упражнения состояли из четырех разных движений, каждое – в своем ритме. Некоторые упражнения, кроме того, сопровождались сложным абсурдным счетом (например, такой “таблицей умножения”, как: 2 × 1 = 6, 2 × 2 = =12, 2 × 3 = 22 и т. п.) или мантрой “Аум”. Иногда во время “движений” вместо чисел практикантам давалась тема для эмоциональной медитации, например, “огорчения, которые я доставил (или доставила) моим родителям”. Нужно было научиться делать эти упражнения быстро, чтобы присоединиться к работе группы. Кроме этих упражнений много сил и времени уделялось ритмам, исполняемым ногами под музыку, тут же напетую Гурджиевым и импровизируемую де Гартманом. Ритмические движения были, как правило, сложными и неестественными. Иногда Гурджиев пользовался своим знаменитым упражнением “стоп!” – тогда все замирали в той позе, в которой из заставал окрик Гурджиева. Всякое движение прекращалось. Неподвижность часто в крайне неудобных позах могла длиться пять, десять минут или больше. Все ждали, когда Гурджиев крикнет “Давай!” и можно будет снова начать двигаться. Упражнения сопровождались разъяснениями теоретического характера с рисованием диаграмм “центров” или “движений”. Иногда Гурджиев читал лекции, на которые неизменно опаздывал, так что его приходилось ждать часами. Однажды Гурджиева прождали до полуночи, но его все не было. За полночь он приехал из Парижа и прочитал собравшимся лекцию из двух фраз: “Терпение – мать Воли. Если у вас нет матери, как вы можете родиться?” После этого он распустил слушателей. Лекция эта произвела на них глубочайшее впечатление.

Музыка Гурджиева, которую исполнял де Гартман или сам Гурджиев на ручном органе, воспринималась большинством из обитателей шато как музыка сфер. Утверждалось, что его “храмовая музыка” вызывала отклик в высших сферах. Другие считали, что эта музыка пробуждает сущность и непосредственно воздействует на человеческие эмоции, возбуждая радость, сожаление, страх и мощное стремление к “пробуждению”. Третьи записывали его музыку в традицию Скрябина или Дворжака. Музыка шла рука об руку с “движениями” и “храмовыми танцами”, создавая совместно новый язык гурджиевского учения, столь непохожий на его лекции 1910-х годов в Москве и Петербурге, так же как и на лондонские лекции Успенского, которые во многом воспроизводили форму, давно оставленную Гурджиевым.

Обучение обычно длилось далеко за полночь, так что редко кому удавалось поспать больше трех-четырех часов. По теории Гурджиева, люди, которые спят по семь часов, теряют половину этого времени на некачественный сон, и только глубокий сон, связанный с физической усталостью, длящийся три-четыре часа, приносит человеку настоящий отдых.

Такой ритм создавал сверхнапряжения, срывавшие все психологические защиты и “буферы”, с которыми люди живут в обычных условиях. Люди болели. Многие не выдерживали и сдавались: собирали свои вещи и уезжали. Гурджиев никого не удерживал, напротив, часто сам выпроваживал непригодных. Другие погружались в фантазии, жили во сне. Некоторые сходили с ума, были случаи самоубийств. Но общее воодушевление, связанное с “борьбой со сном”, было преобладающим настроением. Шла борьба с самим собой, со своим инертным телом и упрямыми эмоциями, с хаотичным блужданием мыслей, борьба, которая означала для многих возрастание уровня бытия, прорыв из времени в вечность, связь с Аккумуляторами Космической Энергии, дающая силу выносить все искусственные тяготы, добровольно взятые на себя состоятельными и интеллигентными людьми. И борьба эта в ряде случаев приносила чудесные результаты. Один из таких результатов – состояние экстаза, достигнутого в результате перенапряжения, болезни и концентрированных усилий во время упражнений в Доме Обучения – описывает Джон Беннетт в своей книге “Свидетель, или история поиска”:

“Гурджиев стоял, внимательно наблюдая за нами. Время потеряло значение до и после. Не было настоящего и будущего, только агония, заставляющая двигаться мое тело. Постепенно я понял, что Гурджиев сосредоточил все внимание на мне. Это было немое требование и в то же время ободрение и обещание. Я не должен был сдаться – даже если это убьет меня. Внезапно я наполнился потоком безграничной силы. Мое тело словно бы превратилось в свет. Я не ощущал его в обычном смысле. Исчезли усилия, боль, слабость, даже вес. Я чувствовал огромную благодарность, обращенную к Гурджиеву и Томасу де Гартману, но они уже тихо ушли, увели с собой учеников и оставили меня одного[446]”.

Подобные переживания испытывали многие, и они оставались самыми высокими пиками состояний до конца их жизни. Такие переживания были для них невозможны в обычных условиях их жизни и без Гурджиева, на котором все держалось. Вообще вся жизнь в шато Приере, весь ее безумный и искусственный ритм, держались на его железной воле и целенаправленной деятельности, на его знании, чего он хочет, и знании человеческой природы. Все работало против механичности, против сна, против отождествления, и каждый человек был поставлен в ситуацию “борьбы против себя”. Гурджиев только помогал людям в этой борьбе, создавал для нее наилучшие и единственные в своем роде условия. Так, Морису Николлу было запрещено читать, человеку, боявшемуся крови, было поручено резать животных для стола, все занимались черной работой, часто не имевшей никакого смысла, кроме единственного – “борьбы против себя”. Это и было сознательное страдание – добровольное погружение в то, против чего восставала механическая природа человека. Это добровольное страдание поддерживалось надеждой выйти из круга повторений – беличьего колеса, в котором кружатся все люди, освободиться от фальши и стать самим собой, а не тем, каким человек себя представляет. “Знаете ли вы, – спросил как-то у Гурджиева один из его гостей, французский писатель Денис Сара, – что некоторые из ваших учеников близки к отчаянию?” “Знаю, – ответил Гурджиев, – в этом доме есть что-то зловещее, и это необходимо[447]”.

В субботние вечера шато Приер преображалось. Там принимали гостей и устраивали для них показательные выступления. Готовился праздничный стол, и Гурджиев развлекал гостей. Гости попадали в волшебный мир загадочных декораций, дервишеских танцев и музыки сфер – роскоши и изыска для вкуса, зрения и слуха. Кроме того, в 1923 году было организовано несколько демонстраций “движений” и танцев в Париже в театре на Елисейских Полях и в ряде других театров. Французские, английские и американские газеты публиковали сенсационные рассказы о “лесных философах”, о “новом культе” и о “черном маге”, который