в 1922 году, шато Приер было взято в аренду, а после было приобретено Гурджиевым при помощи средств, собранных лондонскими учениками Успенского. В октябре 1922 года он въехал туда с толпой учеников, и сразу же там развернулась бурная деятельность. Прежде всего был напечатан проспект по-французски, извещавший публику об открытии “Института гармонического развития человека Георгия Гурджиева”. Проспект начинался с рассказа об “искателях истины” и о российских приключениях Гурджиева и заканчивался внушительным числом последователей Гурджиева. Называлась цифра в пять тысяч. В англоязычном проспекте, который появился позже, Гурджиев напустил еще больше тумана. Там говорилось об изучении методов усовершенствования человеческого “Я” в соответствии с теориями европейских и восточных научных школ, о применении психологических методов к различным наукам, о космической психологии и вселенской механике, о теории относительности, нумерологии, астрофизике, алхимии, древней и современной восточной медицине, о психологии искусства, древней и новой философии, о гармонических ритмах и медицине. Медицинский раздел включал длинный список “терапий”: гидротерапию, фототерапию, электротерапию, магнетотерапию, психотерапию, диетотерапию и даже некую “дулиотерапию”. Кроме того, проспект сообщал, что в институте открыты психо-метрический, химико-аналитический и психо-экспериментальный кабинеты…

Трудно представить себе человека, который, просто взглянув на такой проспект, не отшатнулся бы от Гурджиева и от этого места. Тем не менее вместе с Гурджиевым в шато Приер въехало где-то шестьдесят-семьдесят человек. И сразу же закипела работа. Прежде всего собственными силами под руководством Гурджиева было построено Учебное здание, где происходили занятия “движениями”, лекции и общие собрания. Здание построили из самолетного ангара, купленного Гурджиевым за бесценок.

Половину обитателей шато Приер составляли “русские эмигранты”, включавшие, кроме русских, поляков, армян, грузин и даже одного сирийца. Вторую половину составляли “англичане”, среди которых было четыре доктора: Николл, Алкок, Юнг и Белл, столько же или еще больше теософских дам, Ораж, австралийка Кетрин Менсфильд, литераторы Роланд Кенни и Розамунд Шарп и несколько дипломатов. Было несколько гостей, приезжавших на выходные дни, среди них – Джон Годолфин Беннетт, Клиффорд Шарп и вездесущий Бехофер Робертс, встретивший Новый 1918 год с Успенским в Екатеринодаре и посещавший с Гурджиевым тифлисские серные бани и дукханы в 1922 году.

В шато царила атмосфера экзальтации. Ходило множество рассказов о невероятных переживаниях, которые испытывали обитатели этого места. Частым гостем в шато был приезжавший сюда из Лондона Успенский. Ораж, критик, журналист и издатель авангардного литературно-художественного журнала New Age, не знавший прежде никакой физической работы, нарастил мощные мускулы и приобрел здоровую грубую кожу крестьянина. Морис Николл, психоаналитик и впоследствии автор многотомных “Комментариев к учению Гурджиева и Успенского”, превратился в рабочего, а его жена – в кухонную прислугу. Александр де Зальцман работал на лесопилке, передвигая бугром огромные бревна. На чердаке коровника на сеновале доживала свои последние недели знаменитая австралийская писательница Кетрин Менсфильд, которой Гурджиев предписал это место обитания как метод лечения от туберкулеза. Многие богатые и аристократические ученики Успенского, командированные к Гурджиеву их учителем, работали в имении землекопами и посудомойками. Русские жили в домиках в глубине парка, англичане и прочие – в маленьких клетушках на третьем этаже шато.

Рабочий день начинался в шесть часов утра и заканчивался в шесть часов вечера с перерывами на завтрак и обед. Завтрак разносился по рабочим местам около восьми утра и обычно состоял из хлеба, масла, джема и каши. Обед был в полдень и состоял из хлеба и супа. Еда была невкусная и малосъедобная, часто ее не хватало и многие ходили голодными.

Новички начинали с работы на кухне, что было в обычае у дервишей мевлеви и в других подобных общинах. В их обязанности входили мытье полов и посуды, раздача завтраков и множество подобных дел. Далее новичка посылали работать на лесопилку, где он учился пилить огромные стволы длинной двуручной пилой – из этих стволов получались длинные доски, нужные в строительстве. Работа была изнурительная, на солнцепеке и делалась вся вручную. Темп работы задавал де Зальцман. После лесопилки наступала очередь каменоломни, где неимоверно тяжелый известняк разбивали при помощи кувалды, долота и лома для строительства русской бани. Огромные каменные глыбы вытесывались для дверных и оконных перемычек. Дамы, в основном англичанки средних лет, копали землю и выкорчевывали корни деревьев, срубленных мужчинами, так как эта работа считалась легкой. Работа проходила на фоне различных видов голодания, которые обитатели шато брали на себя добровольно. Обычно голодание сопровождалось различного рода умственными упражнениями, например, заучиванием наизусть длинных списков тибетских слов. Бумажки со списками этих слов дамы засовывали себе под браслеты и время от времени вытаскивали их и читали, а потом снова набрасывались на работу.

Гурджиев мелькал тут и там, вмешивался в работу, помогал раскалывать тяжелые глыбы, двигать и пилить бревна, возводить стены или же просто кричал: “Скорее, скорее!” Во время пожара в декабре 1922 года, сжегшего две комнаты в шато, его запомнили в языках пламени с огромной кувалдой ломающим горящие стены. Фриц Петерс, ребенком попавший в Приер и проживший там какое-то время вроде “кофейного мальчика” при Гурджиеве, пока его американские родители решали в Нью-Йорке свои психологические проблемы, вспоминает, как один из обитателей шато острым кухонным ножом до самого локтя разрезал себе руку и как случайно вошедший на кухню Гурджиев, ни секунды не думая, схватил пораненную руку испуганного и истекающего кровью человека и поднес ее к открытому пламени из печи, в результате чего кровотечение остановилось, а через несколько дней на руке не осталось и шрама. Гурджиев складывал печи, чертил строительные чертежи, проводил оросительные системы, кроил костюмы для танцоров и строил коптильни для сельди – все это в порыве импровизации и из подручных материалов. Он торопил: “Скорее, скорее!”, и все, кто были рядом, чувствовали, что нужно пересилить себя и доказать себе, что они способны победить в себе лень, сон, механичность.

После ужина все собирались в Учебном здании, где проходили занятия “движениями”. Учебное здание был около тридцати метров в длину и десять метров в ширину и могло вместить в себя до трехсот человек. На одном его конце находилось возвышение, напротив возвышения – галерея и ложи. Длинный диван, который тянулся вдоль стен, был покрыт коврами. Потолок был украшен орнаментом, в котором энеаграмма была центральным элементом. По углам били фонтаны, а вручную разрисованные окна напоминали витражи. Надписи на стенах гласили: “Помни, что работа не цель, но средство” и “Мы можем только стремиться быть христианами”. Корреспонденту лондонского Daily News Гурджиев говорил, что заказал для Учебного здания уникальный орган, в котором октавы содержат клавиши для четверть тонов, что фонтан в центре залы будет каждый час распространять новые ароматы