В палате напротив дети надолго не задерживались. Одна мама вышагивала по отделению интенсивной терапии в огромных темных очках и никогда их не снимала. Она носила туфли стриптизерши и платье с таким вырезом, что я видела каждый сантиметр ее набухшей татуированной груди. Она целыми днями сплетничала по телефону, в то время как ее ребенок лежал в кроватке без присмотра.

Отец другого малыша просто спал в кресле, надвинув на глаза кепку дальнобойщика, не обращая ни малейшего внимания на новорожденную. Мне было интересно, зачем он вообще здесь находился. «Вы готовы забрать ее домой?» — спросила медсестра. «Ага», — ответил он, даже не взглянув на нее.

Одна пара пыталась научиться надевать подгузник. Трейси терпеливо обучала их.

«Протирая салфеткой маленьких девочек, нужно двигаться спереди назад, понятно?» — говорила Трейси.

Ребенок плакал. Мать копошилась с подгузником и ругала дочь.

«Ох, как же тебе тяжело, — сказала она достаточно громко, чтобы было слышно в коридоре. — Жизнь — дерьмо, да? Да, хреново быть тобой. Хреново быть тобой».

Иногда Трейси надевала хирургическую маску, чтобы родители не заметили неодобрения на ее лице. Она заверяла меня в том, что больничным социальным работникам было дело до всего, что происходило на этаже. Она закрыла дверь в палату напротив и, несмотря на мои просьбы, не открывала. Я практически избавилась от страха иметь ребенка-инвалида. Я изменила свой взгляд на это. Дети рождаются с самыми разными заболеваниями, и всем им нужно, чтобы кто-то любил и заботился о них.

«А этому не нужна семья? — всегда спрашивала я. — Я могла бы взять еще одного».

Трейси знала, что скрывали их гены и клетки. Я и представить себе не могла, с каким количеством отклонений и болезней она сталкивалась каждый день. Она никогда не разглашала факты о семьях детей, их здоровье и наследственных заболеваниях. Она умела держать язык за зубами. На этот счет у нас даже появилась шутка, которую я озвучивала каждый раз, когда видела у Трейси на руках очередного ребенка.

— Можно мне вот этого? — спрашивала я.

— Нет, — отвечала она.

Мне нравилось находиться в отделении интенсивной терапии поздно вечером. В это время Джунипер всегда бодрствовала и внимательно следила за происходящим вокруг. Ким начала отключать ее от монитора на достаточно долгое время, чтобы я могла помещать ее в слинг и прогуливаться по коридору.

Джунипер выглядывала из слинга и с удивлением взирала на мир, который оказался гораздо больше, чем она могла себе представить. Мы здоровались с каждым младенцем, мимо палаты которого проходили: Джерси, Донтрелл, Имьей, Фредди.

У меня болела душа о детях, которых отлучали от наркотических препаратов. Их крики были слышны во всем коридоре. Сквозь занавески на окошках я видела их безумный сердечный ритм, отображаемый на мониторе.

Джунипер выросла в больничных стенах. Ей нужно было сидеть на песке пляжа и вдыхать соленый воздух. Ей нужно было хватать руками траву, собачью шерсть и грязь. Ей нужно было чувствовать солнце на своем лице и наблюдать за капелькой дождя на коже.

Мне разрешили ходить с ней до большого окна рядом с лифтом. Я приподнимала Джуни так, чтобы она могла видеть фонари, луну и залив Тампа вдалеке.

Сначала Джунипер пила из бутылочки пятнадцать миллилитров молока, затем тридцать, а затем и все шестьдесят. Постепенно у нее прекратились эпизоды апноэ. Окулист сказал, что по необъяснимой причине ее сетчатка восстановилась и теперь глаза развивались нормально. Состояние Джуни значительно улучшилось, близилась операция.

«Это чудо, — сказал врач. — Поблагодарите своих медсестер».

Я села с Джунипер во вращающееся кресло в углу палаты и крепко прижала ее к груди. Затем я начала вращаться максимально быстро по часовой стрелке и против нее — я читала, что это полезно для развития вестибулярного аппарата. Как бы то ни было, ей, похоже, это нравилось. Затем я положила ее на живот напротив зеркала — она силилась посмотреть в него. Тем самым укрепляла мышцы шеи. Я показывала ей черно-белые карточки с силуэтами животных, чтобы она не скучала.

«Время учебы, Джуни?» — говорила Трейси. Меня восхищал каждый маленький шажок. Она тянулась к танцующим африканским животным на мобиле. Она плакала, когда я ночью укладывала ее в кроватку.

День выписки был совсем близко. Она снова питалась нормальным молоком. От нее требовалось лишь вести себя как нормальный ребенок в течение сорока восьми часов — тогда Джуни могла отправиться домой. Мы с Томом пошли на обязательные занятия по сердечно-легочной реанимации, где практиковались на надувных младенцах. Я часами ходила по детским магазинам, выбирая водоотталкивающие пеленки для кроватки и крем под подгузник. В приступе паники я заказала домашний монитор, который издавал бы тревожный сигнал, если вдруг она перестанет дышать во сне. Полку над пеленальным столиком я заставила подгузниками Pampers размера 0. Закрепив монитор над детской кроваткой, я прикатила ее в нашу спальню и поставила у кровати со своей стороны, чтобы дотянуться в любой момент.

Я не говорила своим родителям, что день выписки близится, а рассказала об этом только нескольким друзьям — боялась сглазить и не хотела наплыва посетителей. Я мечтала принести Джуни в дом, где будем только мы с Томом и собака, лежать с ней на большой кровати, видеть, как свет от окна падает ей на щеку, и запоминать ее удивленное выражение лица, когда она будет смотреть на потолочный вентилятор. Возможно, мы бы немного послушали Спрингстина.

Однажды днем к нам подошел неонатолог. Я вздрогнула, ожидая плохих новостей, но он улыбался.

Чудо. Теперь мы слышали это слово так часто. Даже в страшные первые дни, когда то, что она выживет, было практически невозможным. Чудо — тогда меня передергивало от этого слова. Это было клише, употребляемое слишком часто. Именно его использовали люди, когда невозможно было подобрать слов. Теперь я не возражала. Люди, произносившие его, обладали опытом и проницательностью, которых не было у меня. Это определение происходившему, казалось, мы заслужили. В вопросах веры у нас с Томом не было явной позиции, однако были ли мы частью этого чуда?

Действительно ли Бог, которому мы оба никогда по-хорошему не служили, совершенно неожиданно сделал нам подарок?

К тому моменту я уже узнала кое-что. Я видела в статистике пробелы, которые рождали надежду. Они не преуменьшали возможность чуда, но придавали ему форму и вес.

Статистика, которую озвучил нам доктор Жермен в первый день, была верна: вероятность восемьдесят процентов, что Джуни умрет или останется инвалидом.