Мне хотелось бы вернуться в тот день, когда я совершил свой первый одиночный полет, но в этот раз захлопнуть дверь, прежде чем взлетать. А еще я отдал бы что угодно, лишь бы вернуться в один теплый вечер в Чикаго. Я был в поездке с дочерью, на тот момент шестилетней. Было уже поздно. Ей хотелось спать, а у детей, когда они сильно хотят спать, порой вылезают на поверхность скрытые страхи. Мы шли рядом, она взглянула на меня и спросила: «А ты мой настоящий папа?»

Я приемный родитель. И это был мой шанс дать ей ответ, проникнутый любовью и поддержкой. Однако — сам не понимаю почему — я ответил резко, холодно. «Ну конечно, — бросил я. — Какие могут быть вопросы?» Ее глаза наполнились слезами и болью. Я лажанулся. Если бы только я мог вернуться в тот момент и ответить на ее вопрос с любовью!

Не выйдет, говорит Ницше. Ничего не изменишь. Разве ты не понял? Принимай свою жизнь целиком, во всех подробностях, или не принимай вовсе. Никаких исключений. Неудивительно, что вечное возвращение Ницше называет «величайшей тяжестью». Нет ничего тяжелее вечности. Если все постоянно возвращается, то легких, проходных моментов ждать не приходится. Каждое мгновение, пусть на вид и незначительное, обладает тем же весом, той же массой, что и другие. «Все поступки оказываются одинаково великими и малыми».

Представьте себе, что вечное возвращение — это ежедневная проверка связи с самим собой: живешь ли ты той жизнью, какой хочешь? Уверен ли, что хочешь выпить эту бутылку текилы и маяться бесконечным похмельем? Вечное возвращение требует от нас безжалостно оценивать свою жизнь и задавать себе вопрос: что здесь достойно вечности?

В том числе примерить на себя вечное возвращение позволит то, что один ученый назвал «брачным тестом»[155]. Представьте, что после долгого брака вы развелись. Учитывая все, что вы уже знаете, сказали бы вы снова «да»?

Неплохой тест. Но я придумал другой — «тест подростка». Мы с дочерью вернулись домой и сели ужинать. Говорили о научных проектах, расписании футбольных матчей — и я рассказал ей о вечном возвращении Ницше. Как она к этому отнеслась? Подошло бы ей такое?

Соня знает, что ей нравится, а что нет; вечное возвращение Ницше ей не по душе. Она моментально окрестила его «социопатической идеей». И ни за что не захотела бы, чтобы ее жизнь повторялась вновь и вновь.

— Только подумай, как это было бы уныло. Застрять в бесконечном цикле. Каждый в своей жизни делает одну огромную ошибку — я свою еще не сделала, но когда-то точно сделаю, — и вот представь, переживать это вновь и вновь! Ну то есть, скажем, тебя убьет маньяк с топором. Тебе захочется, чтобы это повторялось? А если у тебя рак? Оно тебе надо — переживать его снова?

— Разумно, — ответил я, прежде чем ринуться на защиту Ницше. — А как же хорошее в жизни? Концерты, друзья, куриные наггетсы? Они не компенсируют плохого?

— Нет, — был решительный ответ. — Ничья жизнь не достаточно хороша для такого. Ничто в моей жизни не заставит меня заново прожить то плохое, что я могу сделать.

И я обнаружил себя в непривычном состоянии: я молчал. Мне нечего было ответить. Плохое в жизни и впрямь, похоже, перевешивает хорошее. Удовольствие от «Рокки роуд» меркнет перед мучениями человека, проходящего химиотерапию. А может, Ницше знал что-то, чего не знала Соня — и все мы тоже?

* * *

Если у кого-либо и были причины удариться в Шопенгауэра и заявить, что мы живем в «наихудшем из возможных миров», — так это у Фридриха Ницше. Однако в конце своей короткой и тяжкой жизни он заявляет, что благодарен за все пережитое, и от души добавляет: Da capo! Еще раз![156]

Страдание неизбежно — вы и без философов это знаете; но то, как именно мы страдаем и от чего страдаем, важнее, чем кажется. Переживаем ли мы «великое страдание», как это называл Ницше, или что-то не столь фундаментальное? Мы едва переносим страдание или находим в нем и что-то приятное?

Ницше не был мазохистом. Страдание он считал составляющей хорошей жизни, способом учиться. «Лишь страдание приводит к знанию», — говорил он. Страдание — это зов, о котором мы не просили, но на который все равно должны откликнуться. Как мы отвечаем на него? Впадаем в оцепенение или, как предлагает Шопенгауэр, скрываемся от него в мир искусства и аскезы? А может быть, благодаря страданию мы глубже проникаем в смысл мира? Без оглядки бросаемся в него? Этот путь Ницше называл дионисийским — по имени греческого бога, любившего вино, театр и жизнь. «Я хочу все больше учиться смотреть на необходимое в вещах как на прекрасное: так буду я одним из тех, кто делает вещи прекрасными», — говорил он. Не следует любить жизнь вопреки страданию, добавляет он: любите ее благодаря ему.

В письме сестре от 1883 года Ницше дает, пожалуй, самое точное описание того, что значит в его жизни страдание: «Весь смысл ужасных физических мук, которым я был подвергнут, заключается в том, что только лишь с их помощью я был вырван из плена ложных представлений о моей жизненной задаче, во сто крат принижавших ее. И поскольку я от природы принадлежу к людям скромным, понадобилось самое сильное из возможных средств для того, чтобы призвать меня к самому себе… это самопреодоление из числа самых трудных».

Мне особенно нравится это «призвать меня к самому себе». Не нужно, говорит Ницше, выглядывать за пределы себя, чтобы найти смысл. И внутрь себя заглядывать тоже ни к чему. Подними глаза. «Твоя истинная сущность лежит не глубоко скрытой в тебе, а неизмеримо высоко над тобою или, по крайней мере, над тем, что ты обычно принимаешь за свое „я“».

Вечное возвращение обнажает наши иллюзии и изобличает достижения. Вот вы заключили крупную сделку, закончили книгу, добились повышения. Поздравляем! А теперь все это исчезло и пора начать с начала. И опять, и снова. И так вечность. Все мы повторяем путь Сизифа, бедняги-лентяя из греческих мифов, которого боги приговорили вечно закатывать на гору камень, а камень в последний момент срывается и катится вниз, и так до бесконечности. Я вспоминаю разговор в Монклере, штат Нью-Джерси, и вопрос моей подруги Дженнифер: «Как выглядит успех?» Я знаю, как ответил бы Ницше: успех — это радикальное принятие своей судьбы. Успех выглядит как счастливый Сизиф[157].

* * *

Как и у многих других философов, у Ницше лучше получалось делиться мудростью, чем следовать ей самому. «Умри вовремя», — говорил он, но сам так не поступил. Умер он слишком рано. И слишком поздно.

В 1889 году, находясь в Турине, он увидел, как человек бьет хлыстом лошадь. Ницше бросился к животному, обнял его — и лишился чувств. Его последним сознательным действием стала попытка унять страдание другого существа. После этого он погрузился в мрак безумия. Свои письма он начал подписывать «Дионис», а себя считал богом.