Я подняла вырезку и, спотыкаясь, побежала на сцену. Маэстро бросился за мной, позади него нёсся встревоженный мистер Уортингтон.

– Оливия, позволь мне объяснить…

Я бросила ему в лицо некролог.

– Как это произошло? Как она умерла?

Маэстро вздрогнул. Очень хорошо. Пусть дрожит. Пусть хоть в кому впадёт, мне всё равно. Это не изменит того факта, что мама умерла – умерла, умерла! – а я узнаю об этом совершенно случайно.

– Автомобильная катастрофа, – просто произнёс Маэстро. – Мне сообщили… – Он откашлялся. – Оливия, это случилось быстро, она не мучилась. Мне рассказала об этом мать Кары – помнишь бабушку?

Ещё бы не помнить. Ей никогда не нравился Маэстро, и думаю, что меня она тоже никогда не любила – мы с ним очень похожи.

– Она позвонила мне – так я и узнал.

– Мне безразлично, как ты узнал. Почему ты мне ничего не сказал?!

Маэстро всплеснул руками.

– Оливия, ты разбудишь бабушку.

– Перестань. Как будто тебе есть до неё дело.

– Конечно, мне…

– Почему ты не сказал мне?! Ты лгал. Были поминки. Она была здесь, в этом городе, в церкви. Ты скрыл от меня правду. Вы все скрыли!

Голова шла кругом. Видимо, все были в курсе: музыканты, Ричард Эшли, может быть даже супруги Барски. Наверняка все об этом знали.

– Скрыли, – пробормотал мистер Уортингтон, мечась за спиной Маэстро. – Скрыли.

– Оливия, ты бы не захотела идти туда.

– Откуда ты знаешь? Ты вообще ничего обо мне не знаешь.

– Она была не похожа на себя, Оливия. Вся изуродованная.

Я попыталась это представить. Я ведь художник, а художник должен изучать даже страшное – особенно страшное, – чтобы отражать правду.

– Оливия, как я мог тебе сказать? – Тонкий голос Маэстро дрожал. – После всего, что на нас свалилось, как я мог сказать дочери, что её мать умерла, что она снова потеряла её?! Сначала из-за меня, а потом по воле судьбы.

Маэстро потянулся ко мне. Игорь встал на задние лапы и упёрся передними мне в ноги. Я оттолкнула обоих и посмотрела Маэстро в глаза – чёрные, влажные, жалкие, с покрасневшими веками.

– Жаль, что вместо неё в той машине не оказался ты, – прошептала я.

Он кивнул и внезапно стал похож на дряхлого старика:

– Иногда я тоже так думаю.

Потом раздался ужасный треск. Мистер Уортингтон застонал и, вытянув руки вперёд, бросился через сцену.

К тени, держащей куклу.

Игорь впился когтями мне в ногу. «Кукла, Оливия!»

Кукла Таби Уортингтон.

Но было поздно, потому что тень уже открывала тёмную зловещую дыру под знаком выхода, расстёгивала её паучьими конечностями, как полог палатки. Внутри я увидела копошащиеся силуэты – синие, красные, чёрные. Тень проскользнула в дыру, унося с собой куклу…

…и исчезла в Лимбе.

Мистер Уортингтон издал истошный крик.

Я даже не взглянула на него. Не обращала я внимания и на Маэстро, который застыл, как статуя, глядя на меня. Он ничего не заметил. Он шептал моё имя. Я игнорировала даже Игоря, пока вдруг не оказалась в своей комнате, куда пришла как робот, и не стала рисовать разбитые автомобили и исковерканные лица в новом альбоме с надписью от Генри на внутренней стороне обложки: «Оливии, моему любимому художнику».

Игорь уткнулся головой мне в руки, вытолкнув из них карандаш.

– Гроза? – пробормотала нонни, ворочаясь во сне.

– Игорь, я не могу дышать, – прошептала я. Внутри меня поднималась горячая волна, и я тонула в ней.

Игорь стал вылизывать меня. «Если хочешь, могу тебя помыть. Это поможет? Выглядишь неважно. Не желаешь даже погладить меня? Я бы не стал возражать».

Я взяла кота с собой в кровать и стала качать его на руках, водить пальцами по браслету дружбы на запястье и заталкивать ком в горле дальше, дальше и дальше.

Умерла. Мама умерла. Не просто пропала, а действительно умерла.

Может быть, если произнести это слово много раз, оно перестанет быть таким ужасным.

УМЕРЛА. Умерла. Умерла.

Я не знала, как жить дальше. Я закрылась, отключилась. Такое состояние называется «радиомолчание». На следующий день за обедом я лишь коротко сообщила Генри и Джоан о том, что случилось.

– Вчера ночью я нашла в комнате Маэстро некролог. Мама умерла. Сначала ушла от нас, а через два месяца разбилась на машине. Около года назад.

Джоан уронила сэндвич и прижала ладонь ко рту.

– Оливия…

Я сохраняла самообладание, пока не услышала голос Генри. Потом чувства снова захлестнули меня, и я опять заговорила:

– А ещё тень завладела куклой Таби и забрала её в Лимб. Не знаю, что мы будем делать.

– Оливия. – Генри отобрал у меня пакет с молоком, и я сердито взглянула на него:

– Я вообще-то пью, Генри.

– Оливия. Ты переживаешь?

– А как ты думаешь, Генри? Отдай молоко.

– Ладно. Но мы можем поговорить об этом, если захочешь.

– Не хочу. Просто решила поставить вас в известность.

Разговаривать о матерях времени не было. Игнорируя встревоженные взгляды, которыми обменялись Генри и Джоан, я вынула наш планшет с планом «бомбёжки тротуара» на вечер. Осталось только два концерта, и мы должны выжать из них всё возможное.

– У нас ещё много дел.

В пятницу Маэстро неожиданно созвал музыкантов на репетицию. Обычно оркестр не репетировал днём перед концертом, а потому все недоумевали и сердито ворчали. Я почему-то оказалась в зале со своим альбомом в руках. Генри сидел с одной стороны, Игорь с другой. Я не рисовала ничего конкретного, просто водила карандашом по бумаге.

– Как думаешь, зачем эта репетиция? – спросил Генри.

Я пожала плечами:

– Какая разница?

После этого Генри замолчал. Наверное, он опасался разговаривать со мной, боялся, что я расплачусь. И не напрасно. Кончик угля блуждал по бумаге, словно собирая меня заново, а больше я ни о чём не думала.

Как только оркестранты вышли на сцену, Маэстро хлопнул в ладоши:

– Наверняка вы все удивлены, зачем я вас здесь собрал.

За спиной у меня открылась дверь, я оглянулась и увидела, что в зал входят мистер Рю, мэр Питтер и два неизвестных мне человека.

– Во-первых, – говорил Маэстро, – я хочу объявить, что для нашего заключительного концерта в мае мы должны немного изменить программу. Работаем так, как будто зданию и нашему оркестру ничто не угрожает. Вместо Баха, Моцарта и Элгара будем исполнять Вторую симфонию Малера.

Музыканты удивились и обрадовались. Ричард Эшли подтолкнул локтем соседа-трубача и широко улыбнулся. Трубачи любили Малера.

Учебник алгебры упал с коленей Генри на