Он даже начал сердиться на молодых людей, будто они что-то наобещали ему и не выполнили. И чем больше сердился, тем сильнее замыкался в себе.

Занятый своими мыслями, он не приметил, как беседа закружилась вокруг фабулезной фигуры модного человека Миклухи-Маклая. «Новогвинейский повелитель Маклай Первый, — шутил кто-то. — Между прочим, тоже из числа великих неудачников». — «Что ты имеешь в виду?» — «А то, что он тоже был исключен из Московского университета подобно Лермонтову и Белинскому. Ощетинился на все, что его окружало, и отправился к людоедам на корвете «Витязь». — «А что, людоеды тоже люди. Жаль, умер Лунный человек…»

О чем-то поговорили еще — и огонек болтовни перескочил на развесистое философское древо. Откуда-то появилась затрепанная записная книжица.

«Меня нисколько не отвращает красота злых. Я чувствую себя счастливцем, созерцая все то, что вызвали к жизни жаркие лучи солнца: тигров, пальмы и гремучих змей!» — звонко, с воодушевлением читал Завилейский. — «Царство зла еще в будущем. Жаркий полдень еще не открыт людьми… Люди, которых я ожидаю, мощные телом и духом… Сверхчеловек есть смысл земли; пусть воля скажет: да будет сверхчеловек смыслом земли!».

— Ваш Nietzche безумец. Это проповедь безумца, у которого имеется единственное достоинство — прекрасный цвет лица и отличное пищеварение! — маленький Ефремов даже вскочил от волнения. — Куда же тогда денутся увечные? Слабые? Не сверхчеловеки, а обыкновенные люди? Значит, насилие?

«Ницше? — удивился Крылов. — Что за имя такое? Мелькало же где-то… И совсем не так давно. Отстаем, отстаем мы от молодежи, не успеваем всего читать… Фридерик или Фридрих? Профессор Базельского университета. Точно. Кажется, Фридрих Ницше… Не его ли это книга «По ту сторону добра и зла» прошумела лет шесть назад?

Так что же, он интересен? Отчего так азартно спорят едва ль не с восторгом? Не понимаю. Не понимаю…».

Студенты разочаровали Крылова. Точнее, не они сами. А то близкое общение с ними, которого он так ожидал. Он все никак не мог настроиться на их лад. Клочковатый, раздерганный, перескакивающий с одного на другое разговор пополам с усмешками, подтруниванием друг над другом. Легкомыслие, легкомыслие… В глазах Крылова это был большой грех — легкомыслие.

Он попробовал кашу: сварилась. И вдруг, против своей воли, намекая на то, что пока студенты воздух молотили, он развел костер и сготовил ужин, громко произнес:

— Кушать подано, господа!

Молодежь с недоумением уставилась на него: дескать, зачем же так громко, не глухие… И вмиг разобрала походные миски.

— Присаживайтесь с нами, — пригласил Завилейский по-хозяйски.

— Благодарю вас, я потом, — отказался Крылов.

— Что, «Правила» не велят? — поддел Клавдиан. — Ну-ка, Брызгалов, проштудируй вслух наши дорогие и незабвенные «Правила»! У тебя память хорошая. Чего нам «можно» и чего «не»?

Медлительный тоболяк дожевал сухарь, а потом подыгрывая шутке, забубнил, как на законе божьем:

— Студенты должны отдавать честь: государю императору, императрице, наследнику цесаревичу, великим князьям, товарищу министра, попечителю учебного округа, помощнику попечителя, генерал-губернатору, губернатору, градоначальнику, местному архиерею и всем своим прямым начальникам и профессорам! — перевел дух и покатил дальше. — Выражение одобрения или неодобрения преподавателю в аудитории ни под каким видом не допускается. Не опаздывать. Не курить табак на крыльцах и в помещениях. Никаких корпораций! Студент считается отдельным посетителем университета…

— Во, отдельным! — многозначительно повторил Клавдиан. — Мы — отдельные посетители, и все тут. Ну, тоболяк, молодцом! Паши глубже!

— Нельзя: устраивать концерты, вечеринки, спектакли, чествования кого-либо… Запрещено: созывать сходки, создавать кружки, землячества, вступать в брак…

— Стоп. А вот здесь хорошо! Женатый студент — это все равно что тенти-бренти, коза в ленте. Дуроумный экземпляр.

Крылов не удержался и улыбнулся. Коза в ленте — это действительно… И насчет университетских правил проехались недурно. Разыгрывают они его, что ли?

Ему припомнилась вдруг иная стоянка, семь лет назад, среди соболиных деревьев кедров, на берегу речки-переплюйки. Акинфий, беззубый дед-лёля, мужики… Представилось, как сидели вокруг таежного костра дети, чинно доедали остатки каши. Как нёс потом огневолосый Федька в ладонях самосвет-траву… Где-то они сейчас? Чем заполнилась их жизнь в эти годы — горем или радостью? А возможно, и тем и другим сразу. Жизнь — великий художник, не угадаешь, что за краски она смешивает для тебя: белые, черные, красные…

Подумалось — а не те ли деревенские дети и сейчас сидят у костра? Просто выросли, выучились, и он зря сердится на них, может быть, как раз непонимание проистекало оттого, что росли и менялись они не на его глазах, далеко… От этой мысли на душе потеплело. Крылов разложил остатки каши на три миски и помахал рукой Немушке и пасечнику-хозяину, приглашая отужинать. Утро вечера мудренее.

* * *

Они стояли на краю небольшого поля, игравшего на солнце богатым алтайским разнотравьем. Утро высветило свежестью молодые, преображенные походной жизнью лица, и Крылов залюбовался ими. Юность сама по себе уже есть красота…

Он подошел к живописной группе, ожидавшей его, и с лукавой улыбкой преподнес каждому молодому человеку по букетику.

— С добрым утром, господа экскурсанты! Нуте-с, кто из вас может назвать вот эти растения?

— Доброе утро, Порфирий Никитич! Ну, мы это мигом…

С детским любопытством студенты завертели букетики, перебирая, рассматривая каждый цветок.

Первым сдался маленький Ефремов.

— Простите, Порфирий Никитич, — смущенно сказал он. — Но, кажется, об этом ничего не говорилось в зимних лекциях господина Коржинского. Во всяком случае, я что-то не припоминаю.

— Точно, не говорилось, — согласился Крылов. — Вот поэтому я и хочу, чтобы вы сами, при помощи только собственных наблюдений, определили, что это за растения.

— Я не смогу, — честно признался Ефремов.

— И я.

— Я тоже.

— Да ведь трудно так-то, с первого взгляда, — пробурчал Завилейский.

Крылов выслушал всех и покачал головой.

— Это вам только, господа, так кажется. Возьмите-ка вот эти листочки… Так. А теперь слегка потрите меж пальцами.

— Мята! — радостно, словно пробуждаясь, воскликнул Аптекман. — Господа, мята!

— Верно, — подбодрил начинающего естествоиспытателя Крылов. — Mentha arvensis Linnei. Мята полевая, впервые описанная великим Линнеем. А вот эту стрелочку… Попробуйте, прошу, на вкус.

— Это и пробовать незачем, — сказал Ярлыков. — Чесноком ухает.

— Я тоже знаю, Порфирий Никитич! — обрадованно перебил его Ефремов. — Очень даже хорошо знаю… — Черемша это! Дикий чеснок. У нас в Иркутске ее на зиму запасают. Солят и маринуют. От цинги хорошо… — он откашлялся и торжественно, на манер древнего гекзаметра, продекламировал: — «Мест перемена различных отнюдь для того не опасна, кто принимает чеснок поутру на тощий желудок».