Всякий переехавший в другую страну с детьми одиннадцати-двенадцати лет знает, как непросто им влиться в местную культурную среду. Габи, воспитанная в европейских традициях, зачастую не находила понимания у американских одноклассников. Я помогала как могла сгладить культурные различия. К тому же Габи была на два года младше одноклассников. Математику за восьмой класс она прошла самостоятельно и ходила на уроки алгебры в девятый, на уроки литературы – в десятый, одиннадцатый и двенадцатый классы, только в них изучали творчество классических английских писателей и драматургов – Диккенса, Шекспира… У нее всегда были высшие баллы.

Сейчас я думаю, что, может быть, зря я ее так подталкивала.

Из-за возрастного перекоса страдала работа госпиталя. Родильное и педиатрическое отделения работали с повышенной нагрузкой. Вскоре после нашего приезда эта проблема стала критической. Главный врач направил докладную записку генералу Гровсу с просьбой расширить эти отделения. Он писал: «Сейчас примерно пятая часть замужних женщин находится на той или иной стадии беременности. Примерно шестая часть всего населения Лос-Аламоса – дети, причем треть из них еще не достигли и двух лет».

От Оппи я тоже слышала, что Гровс обеспокоен высоким уровнем рождаемости, затруднявшим работу госпиталя, и специально зашел к нему обсудить эту проблему:

– Не можете ли вы, профессор Оппенгеймер, сделать что-нибудь, чтобы женщины рожали не одновременно и не так часто?

– Но, генерал, это не входит в мои обязанности!

В то время в одном научном журнале появилась статья о том, что длительное погружение в горячую воду снижает фертильность мужчин. Кто-то пошутил, что копию статьи надо отправить Гровсу, чтобы он распорядился заменить душ на ванну во всех квартирах. Не знаю, была ли статья отправлена, но, так или иначе, замены не произошло, по крайней мере до нашего отъезда в 1946-м.

Во время кризиса в госпитале меня как ударило: «А ведь в 1926-м, когда родители и все родственники уговаривали меня идти на медицинский факультет, надо было послушаться их совета. Как жаль, что я этого не сделала…»

Это словосочетание – из моего почти забытого советского лексикона. На Холме говорили «mesa business» или «community affairs». Рабочих рук не хватало, поэтому многие жены пошли работать – секретарями, техниками, лаборантами или учителями в школу. Роза Бете до рождения детей заведовала отделом расселения, в задачу которого входили и некоторые услуги, например распределение нянь в семьи с маленькими детьми. Нянь и домработниц привозили ежедневно на автобусе из близлежащих индейских деревень. Зачастую они становились почти членами семьи. Согласно правилам, в первую очередь помощь по дому полагалась женщинам, работавшим в Лаборатории. Мамы с маленькими детьми считали такой порядок несправедливым. «Уход за малышами не легче работы в Лаборатории, поскольку там у вспомогательного персонала нормированный рабочий день – восемь часов, и точка, а у нас он продолжается круглые сутки. Нам тоже нужны няни!» Я была членом распределительного комитета и поддерживала эту точку зрения. Позднее, когда у некоторых других членов комитета появились малыши, критерии при распределении были пересмотрены.

Поселить вновь прибывших тоже оказывалось непросто. Жилья всегда не хватало. Сверху было спущено формальное указание: семьям без детей полагалась квартира с одной спальней, семьям с детьми – с двумя (в некоторых случаях тремя). Однажды пришла молодая бездетная пара и попросила Розу вставить их в список на квартиру с двумя спальнями. «Вы же знаете правило», – возразила Роза. Я догнала их в коридоре. «Вы что, ждете ребенка?» Оба покраснели. Муж ответил: «Нет, но очень хотим и стараемся изо всех сил!» Я подумала, что для них можно сделать исключение. Я всегда старалась вникнуть в нужды людей и, если возможно, помочь.

Много времени отнимал родительский комитет в школе и библиотечный комитет. В Лос-Аламосе была прекрасная публичная библиотека. Люди брали книги домой и забывали их вернуть вовремя. Это стало раздражать других посетителей библиотеки. В конце концов я решила проявить инициативу и, одолжив у Розы Бете детскую коляску, стала обходить квартиры одну за другой – двери никогда не запирались – и собирать просроченные библиотечные книги, оставляя взамен записку.

Организация общественных вечеринок была одной из моих общепризнанных обязанностей. Особенно врезались в память две из них: в 1944 году – по случаю высадки англо-американских войск в Нормандии и в мае 1945-го – после капитуляции Германии. Самое грандиозное мероприятие, в котором я участвовала, произошло в сентябре 45-го. О нем я еще напишу.

Я знала, что за моей спиной обо мне ходят разные слухи. Некоторые были приятными. Например, говорили, что надо ввести новую единицу измерения, типа ньютон, и назвать ее «женя». Этой единицей можно будет измерять одновременно громкость голоса и сердечность. Другой слух – будто в прошлом я была офицером Красной Армии – позднее сыграл в нашей жизни роковую роль.

В Лос-Аламосе мы встретили почти всех друзей, приобретенных за годы скитаний по Европе. Иногда мне казалось, что всемирное торнадо всосало их и выплеснуло здесь, на краю земли. Конечно же умом я понимала, что они собрались по зову сердца.

Самый близкий наш друг, Ганс Бете, руководил теоретическим отделом, состоящим из восьми групп, с 1943 года. Здесь, на Холме, у него родилось двое детей. Старший, Генри, был чуть ли не первым новорожденным в нашем госпитале. Заместителем Бете был Виктор Вайскопф. Вики, как все его звали, родился в Вене в обеспеченной еврейской семье. Он был моим ровесником: я родилась в июле 1908 года, а он в сентябре. Первую научную статью Вики опубликовал в Astronomische Nachrichten, когда ему было шестнадцать лет.

Энрико Ферми, чья семья жила над нами, из-за секретности получил псевдоним Генри Фармер. Поскольку он проводил довольно много времени на заводе, занимавшемся разделением изотопов, ему часто приходилось пользоваться этим именем. Ферми был типичным итальянцем, смуглым, говорящим на английском с сильным (и очень приятным) итальянским акцентом, зачастую он помогал себе жестами в обычной итальянской манере. Глупее не придумаешь – дать ему чисто англосаксонское имя Генри Фармер: несоответствие между именем и внешностью сразу бросалось в глаза.

Кстати, об акценте. Еще один наш друг (и член группы Т1, которую возглавил Руди), Тони Скирм, из-за ярко выраженного британского акцента попал в такую историю. Руди завлек Скирма в свою бирмингемскую группу в 1942 году, когда ему исполнилось двадцать. Он был сильным физиком и математиком. Когда создавалась Британская миссия для работы в Штатах, Руди предложил ему к ней присоединиться. Скирм задержался в Нью-Йорке на пару недель после нашего отъезда в Лос-Аламос. Однажды жаркой летней ночью он решил прогуляться по Сентрал-парк и наткнулся на военный патруль, ловивший молодых людей, уклонявшихся от военной службы. У него при себе не было никаких документов, и патруль передал его полиции. Первые же вопросы выявили, что Скирм говорит по-английски «неправильно», с крайне подозрительным акцентом. Скирм обиделся – ведь он окончил Итон и Кембридж – и вообще замолчал. Полицейские решили, что он немецкий шпион, и оставили его в участке на ночь. На следующее утро (а это было воскресенье) за ним пришли агенты ФБР. Он умолял их зайти с ним в отель, чтобы показать документы, или, на худой конец, разрешить ему позвонить в британское консульство. Ничего не помогло. Его отвезли в тюрьму, сняли отпечатки пальцев и отправили мыть полы.