— Это сразу после Чернобыля было, — радуется Ольга Федоровна своей памятливости.

— Нет, мам. Позднее. И Чернобыль там ни при чем.

Типичный эффект «склеивания»: больший информационный шок — Чернобыль — поглощает меньший. Чернобыль, Черновцы — даже звучит похоже, на «Ч», легко перепутать. Перепутать, а потом забыть. Учат ли теперь этому в Институте журналистики — как подавать информацию таким образом, чтоб про нее как можно скорее забыли? А пронзительную картинку можно визуально «заклеить» народу в голове, например, «Звездными войнами» — там тоже достаточно лысых монстриков, да и где их теперь нет.

На том хоррорчике про облысевших деток шеф сделал себе имя, но никто этого уже не помнит, и сам он никогда не вспоминает о начале своей карьеры. Кто-то другой тогда погиб, закрыв своим трупом все дальнейшие независимые расследования. Кто-то ему выкупил его карьеру.

И ведь и она не помнила, вовсе не думала про тот сюжет во время разговора! Точность ее попадания была той же самой природы, что поведение тела в минуту опасности, — когда оно само знает, в какую сторону уклониться. Вот так наугад ткнешь пальцем — и проваливаешься рукой в липкое месиво: с непременной примесью чьей-то крови.

Матери Дарина объясняет: там, в Черновцах, вроде была авария на военном заводе, куда никого так и не пустили, Москва успела закрыть дело еще перед развалом Совка. А вероятнее всего — была утечка ракетного топлива. Бес его знает, чьи спецслужбы в этом замешаны, наши или российские, — факт, что всю историю нужно было кому-то замолчать, любой ценой.

— Так это что же выходит, — мама напряженно переваривает информацию, — что того человека, который это дело расследовал, все-таки убили? И твой продюсер об этом знал — и молчал?

Почему, собственно, это ее так удивляет? Дарина чувствует что-то похожее на давнее дочернее раздражение:

— Мама, ты словно с Марса или с Венеры! А коллеги отца — не на чужой крови, втихаря прикопанной, карьеры себе делали? Когда архитектора довели до самоубийства, а потом на него повесили всех собак — и, кроме отца, все всё как зайчики подписали? — (Вот интересно бы было, мелькает у нее в голове, встретиться с этими людьми теперь, с теми, кто еще жив, и посмотреть, кем они стали, — неужели тоже подторговывают человечинкой в свободное от работы время? А заодно, и кем стали их дети, чрезвычайно поучительная могла бы получиться передачка, вот теперь-то наконец она знает, что можно сделать с тем отцовским сюжетом, в котором ей всегда недоставало «стори», — теперь, когда ничего уже сделать нельзя, — русин задним умом крепок, как говорит Адька!..) — Ты среди этого весь век прожила, а теперь удивляешься.

— Но ведь это было тогда! — протестует Ольга Федоровна. — Теперь же другие времена!

Какой-то поколенческий эгоизм наоборот: все плохое уже случилось с нами, а наши дети начинают с чистой страницы. И дети радостно топают в жизнь аккурат в таком убеждении, подпихнутые родителями в спину: иди, дитятко, мы свое отмучились, так тебе теперь будет счастье — много, много, полные руки. Ничем более, кроме этого напутствия, не вооруженные, голы как соколы. Голяк голяком, вот в чем дело-то.

— Мы все тоже так думали, ма.

Знать бы, где заканчивается «тогда» и где начинается «теперь». И до чего же слепа эта спасительная людская вера в то, что между ними существует четкий водораздел. Что достаточно всего только перелистнуть страницу, начать новое летоисчисление, сменить имя, паспорт, герб, флаг, встретить и полюбить другого человека, забыть все, что было, и никогда, даже наедине с собой, не вспоминать про мертвых — и прошлое отменится. А водораздела нет, и прошлое лезет на тебя изо всех пор и щелей, мешаясь с настоящим в такое неразлепимое тесто, от которого уже попробуй отскребись. А мы и далее тешим себя детской иллюзией, будто у нас есть над ним власть, потому как мы можем его забыть. Словно от нашего забывания оно куда-то исчезнет. Так малец Ирки Мочернюк, когда та его нашлепала, рассердился и пригрозил: «А вот сичас сделаю тибе темно!» — и изо всех сил зажмурил глаза.

Впрочем, маме простительно, думает Дарина, — она все-таки весь свой век проработала в музее, привыкла к каталогизированному прошлому — упорядоченному и пришпиленному под надлежащими датами, как коллекция мертвых бабочек: вот это — «тогда», а за вот этим порогом — уже «теперь», славно. В детстве Дарина любила бывать у мамы на работе — тогда все стенды в залах были выше ее головы, поблескивали наверху стеклами недостижимо и таинственно, и кто-то из взрослых всегда брал ее на руки и подносил, чтобы она могла посмотреть на картинки под стеклом: картинок было много, неизмеримо больше, чем в любой книжке, нечего было и думать их как следует разглядеть, и у нее сладко кружилась голова от того, каким невероятным богатством владеют взрослые: быть взрослым и означало — иметь доступ ко всем картинкам на свете, как к переполненным сокровищами пещерам Али-Бабы, и она страстно желала вырасти как можно скорее. Ну что же, все так и сбылось, как мечталось, — с чем с чем, а с картинками у нее в жизни сложилось…

И снова на нее накатывает волна раскаленной боли, так что она закусывает губу, чтобы не застонать вслух: черт подери, ведь она и правда хорошая телевизионщица! Как же случилось, что это стало неважно — быть хорошим? Молодые журналисты уже не употребляют этого слова, не говорят, что кто-то «хорош» в своем деле, говорят — «успешный». Бандюк — но с миллионами на оффшорных счетах, значит, успешный бизнесмен, бездарь — но не вылезает из экрана, значит, успешный журналист. А ведь это они у нас научились, тупо думает Дарина. Шеф тоже так говорит — не только о программах, о людях тоже. И еще говорит «профессионал», это в его устах уже высший комплимент. Хорошо, пусть X. — «профессионал», а остальные вокруг кто — непрофессионалы? Тогда какого хрена их держат на работе?

Когда-то они были командой — когда это было?.. Так давно, и так недавно, — это и была ее настоящая молодость, прежде всего — по ощущению бесконечности возможностей, — бурные девяностые, свободное плавание, была бы инициатива, а деньги найдутся — состояния вокруг вылуплялись и лопались весело, как пузыри на лужах во время майского ливня, зато сколько идей носилось в воздухе, аж воздух ходил кругами!.. На старой студии, на их первенькой, на арендованном заводском складе (завод стоял, склад им отдали почти даром), они сами носили стулья, сидели за полночь, рисовали сетку программ, спорили, галдели, из переполненных пепельниц сыпались на столешницу курносые сожмаканные окурки, и когда уже глаза начинали слезиться от дыма, кто-нибудь, чаще всего Василько в очках с запотевшими пучеглазыми стеклами мальчика-отличника, вставал, чтобы открыть окно, и заодно приносил и накидывал ей на плечи куртку, чтоб не замерзла, — где ты теперь, Василько, на каких канадских лугах щиплешь свою горькую травку?.. Последней весточкой от него была поздравительная открытка накануне 2003 года, по электронке, — из какого-то совсем уже немыслимого зажопья, из Виннипеговщины, где зимой морозы, как в Сибири, доходят до минус тридцати и губы трескаются до крови от атмосферной сухости, какого черта он там делал, в той пустыне, на что тратил свою жизнь?.. Он же был журналистом от Бога — никто так, как он, не умел разговорить и выковырять внутренности у кого угодно, даже у президента, то бишь тогда еще кандидата на пост (была у Василька такая памятная передачка — тот, даже не допетрив, что его на виду у всей страны раздевают до срама, размяк, стал хвастать своим убогим послевоенным детством и тем, как в пятьдесят пятом, в своем единственном пиджачке, ехал из родного села поступать в институт в вагоне с углем, потому что на билет в пассажирском не было денег, — и сыто лоснился при этом гордостью триумфатора, который может теперь предъявить миру целый склад пиджачков взамен тогдашнего убитого, и еще каких пиджачков!..). Василько первым уловил эту пружинку, на которой, как оказалось позже, и держался весь завод нашей так называемой элиты, — глубокую, алчную жажду реванша за все советские унижения, а какой ценой, плевать: тогда, в девяностые, еще никому не было ясно, что единственное, чего хотят эти люди, все увереннее расседавшиеся в телевизоре, — это, вылезя на киевские холмы (и развалив по дороге несколько этажей старинных зданий, чтоб не застили им вид на Софию!), устроить на гробе Ярослава свой победный банкет новых номадов, хотя Василько вовсе и не занимался социальной аналитикой и не навязывал зрителю никаких выводов — просто он умел слушать, как же, действительно, просто, — слушать, что тебе говорят, и как же много люди, сами не сознавая, про себя рассказывают, когда их слушают так, как Василько, — каждый, даже случайно услышанный разговор он мог потом воспроизвести почти дословно, а сегодня все тарахтят наперебой и никто никого не слышит. Молодняк — те вообще отключены наглухо, словно с плеером в ушах и родились, стажерка Настуня, пока гость говорит, то и дело репетирует в разных ракурсах свою фотомодельную улыбку, только и поджидая, когда тот затихнет и настанет ее очередь озвучить следующий вопрос, — а гений коммуникации Василько, который даже прохожего в уличном синхроне умел за полторы минуты выставить навек-неповторимым, тем временем где-то на краю света разглядывает канадских воробьев в подзорную трубу — на присланной им под 2003 год картинке красовался оранжевогрудик с черным фрачным хвостом, и Василько писал, что это его новое увлечение: bird-watching[27]. Bird-watching, блин.