class="p1">“Я согласен, что потребуются значительные усилия, сэр, - сказал он, пытаясь успокоить его.

“Это было бы несоразмерно характеру обвинения, - сказал фон Меербах. “Было бы ошибкой в другую сторону, с моей стороны. Люди могли бы сказать, что я преследую какую-то обиду или вендетту против своего брата.”

Хорст знал, что лучше не комментировать это. - Итак, как вы намерены действовать, сэр?”

Фон Meerbach откинулся в кресле, чтобы рассмотреть этот вопрос, а затем ответил: - “Пусть наш народ в Таганроге расскажет всем офицерам СД и гестапо в Рейхскомиссариате Украины, что оберлейтенант фон Меербах должен рассматриваться как потенциальная угроза рейху. Убедитесь, что за ним следят. Отмечайте любые подозрительные действия или неправильные мнения с помощью свидетельских показаний. Заведи досье на моего брата. У него длинный послужной список действий, враждебных государству. В конце концов он сам себя подставит. А потом, Хорст . . .”

- Да, сэр?”

- Тогда мы его поймаем.”

- Доброе утро, Форстер, - сказал охранник лагеря, раздавая почту. - Похоже, сегодня твой счастливый день, приятель. Марлиз добавила тебя в свой список. Думает, что ты тоже генерал, придурок.”

Тотчас же другие люди, спавшие на койках рядом с Бальтазаром Йоханнесом Форстером, заключенным № 2229/42 в хижине 48, Лагерь 1, следственного изолятора Коффифонтейн, сгрудились вокруг него. Они толкали и толкали, чтобы лучше рассмотреть большой розовый конверт, адресованный округлым девичьим почерком и пропитанный сильным розовым ароматом, который Форстер держал в руке. Конверт уже был вскрыт, и лагерная цензура изучила его содержимое. Оно было отправлено молодой женщиной по имени Марлиз Марэ, которую все мужчины в хижине, а также те, кто стоял рядом с ней, теперь знали как Моои Марлиз, “Моои” по-африкански означало “хорошенькая”, потому что это было уже третье письмо, которое она послала в лагерь в рамках кампании по улучшению морального духа среди его обитателей.

Форстер ничем не выдал своего волнения. Еще один из юристов, занимавших видное место в рядах африканской политики, как законной, так и Революционной, он наслаждался блестящим началом своей карьеры. В свои двадцать с небольшим лет он был секретарем председателя Верховного суда Южной Африки и за несколько лет основал две юридические фирмы, прежде чем его преданность делу африканеров начала перевешивать его юридические амбиции. Вступив в первые дни в Оссевабрандваг, он получил звание генерала в организации, но утверждал, что не имеет никакого отношения к многочисленным актам саботажа и преступности, совершаемым штурмовыми отрядами ОБ.

Форстер был крупным мужчиной с бочкообразной грудью. У него были аккуратные темные волосы, зачесанные назад с высокого лба, у основания которого, как кусты на склоне скалы, росли густые черные брови. Его лицо было мясистым, глаза острыми, обычное выражение суровым. И все же он был еще молодым человеком, отпраздновавшим свой двадцать седьмой день рождения всего пару месяцев назад, и не мог сдержать любопытства, когда вскрывал конверт.

Он вытащил черно-белую фотографию размером десять на восемь дюймов. Как и на двух предыдущих фотографиях, которые она прислала его сокамерникам, Моои Марлиз была занята хорошим, чистым упражнением, которое было уместно для фашистской девушки, вступающей в свои лучшие годы размножения. На ней был тот же самый костюм, который все они видели в кинохронике нацистских девушек, скачущих для операторов Герра Геббельса: короткая белая майка без рукавов, узкая сверху, но расширяющаяся на бедрах, образуя намек на юбку, которая развевалась над парой одинаковых белых спортивных трусиков.

Как было известно Геббельсу, это был девственный наряд, благоухающий здоровой спортивной активностью - и вопиюще сексуальный. Марлиз поняла, в чем дело, потому что ее сфотографировали на улице летним днем, она счастливо улыбалась, широко расставив ноги и держа над головой большой обруч. Изголодавшихся по сексу обитателей лагеря угощали великолепным видом ее груди, лихо приподнятой поднятыми руками. Они могли пробежаться взглядом по ее длинным, загорелым голым ногам и, поскольку юбка поднялась выше обычного, задержаться на том, что было видно между ее ног, где свежие белые хлопчатобумажные панталоны плотно прижимались к ее промежности, складываясь вместе с ее плотью так, что они практически могли протянуть руку и провести пальцем по всей длине манящей щели между ее половыми губами.

- О Господи, - выдохнул мужчина. Он повернулся, не обращая внимания на яростный взгляд Форстера, вызванный его богохульством, и побежал прочь, как испуганный заяц, отчаянно желая оказаться первым в единственном туалете хижины. Он хотел получить максимальное удовольствие от Моои Марлиз, пока ее образ был еще свеж в его памяти.

Форстер позволил мужчинам передать фотографию по кругу, чтобы каждый мог насладиться ее видом. Как бы он не любил потворствовать низменным инстинктам, он был достаточно реалистом, чтобы понимать, что это пойдет на пользу их моральному духу. Когда ему вернули фотографию, он положил ее обратно в конверт, оставив на потом для личного созерцания. Его внимание переключилось на письмо.

Дорогой Генерал Форстер,

Надеюсь, вы не против, чтобы я сначала написала остальным. Но я думала о тех замечательных Олимпийских играх в Берлине. Золотая медаль всегда была последней. Из всех героев, которых окружили жестокие британцы, вы самый важный. Так что я даю вам должность величайшей чести!

Я знаю, что это безумие! Я всего лишь обычная девушка, а вы - один из величайших, самых важных людей во всей Южной Африке. Какое я имею право вам что-то говорить? Как я могу ожидать, что вы обратите хоть какое-то внимание на маленькую меня? - Я не могу! Но я все равно пишу вам, потому что хочу, чтобы вы знали, что вас не забыли.

Ваше мужество и ваши страдания вдохновляют меня. Я тоже считаю, что Южная Африка принадлежит народу, который построил нашу нацию. Предки моего отца были Воортреккерами. Мой прадед сражался под командованием Преториуса у кровавой реки. Какое право имеют черные, евреи и англичане отнимать то, что создали мы, белые христиане-африканеры?

Я знаю, что мой долг - быть матерью, чтобы вырастить более сильных молодых людей, способных защитить наш народ. Война и политика - это мужская работа! Но когда мужчин уводят, женщины должны встать на их место. Поэтому я хочу внести свою лепту, прежде чем отдаться своим обязанностям жены и матери.

Моя мать, которая умерла, когда мне было шестнадцать, была фламандкой. Она всегда рассказывала мне о связи между всеми голландскоязычными народами и о тесной расовой связи между нами, голландцами, и нашими немецкими кузенами.