— Свят, свят! — взмахнула руками Дарья Игнатьевна. — Ну, спасибо! Ну, удружил ради праздника!..

— Да постой ты! — вдруг посерьезнел Афанасий Петрович. — Вот пусть он скажет — почему его «Жизнь» голая? А? И почему такая худосочная, шкеледра форменная? А?..

У Никритина пошли пятнами скулы, вспыхнули уши. Уж эти уши!.. Еще в школе он страдал из-за них. «Лешка, можно от ушей прикурить?» Он стиснул зубы, сдержался, смолчал. Ударил дядя по неостывшему...

— Молчишь? — не унимался Афанасий Петрович. — То-то... И правильно, что не взяли. Я бы такую девку тоже не взял: ни родить, ни работать.

— Будет тебе! — махнула рукой Дарья Игнатьевна. — Расхорохорился! Небось припас сороковку-то... Ставь уж — пироги стынут.

— У тебя, мать, дальнозоркость, переходящая в бдительность.

Афанасий Петрович нагнулся, вытащил из-под стола бутылку «Столичной». Наполнил стопки. Поднял на лоб очки.

— Ну-с, с праздничком! Дело жизни, так сказать... — он не досказал, засмущался вдруг. За это и любил его Никритин. Что-то отцовское виделось ему в этой внезапно накатывающейся стеснительности.

Выпили. Крякнули. Придвинулись ближе к столу — к пирогам.

— М-м-м... Вкусно, — поднял голову Никритин.

— Знатно! — подтвердил Афанасий Петрович. — Знатно, мать.

Никритин зашуршал газетой, разворачивая подарки. Дяде — авторучка с золотым пером, тетке — ситцевый домашний халат.

Афанасий Петрович опустил очки на глаза.

— Ишь ты! Ни дать ни взять — «Паркер». Фитиль американцам!

Дарья Игнатьевна встала, накинула халат поверх платья. Крутнулась, оглядывая себя. Зарозовелась.

— Ты совсем как Толик. Любишь дарить... — напомнила она снова об отце.

Всплыло в памяти лицо — серое, осунувшееся, заросшее незнакомой рыжеватой бородкой. Колючее, с потерянными глазами: отлетавший свое пилот шел пехотинцем. Странное лицо, последнее. Потом был вокзал, заплечные мешки — как горбы, пыльные рассохшиеся вагоны. Сипло рыкнул гудок паровоза, пробежал вдоль состава перестук буферов: поезд ушел на фронт. И — все...

— Ну, еще по одной — и шабаш, — сказал Афанасий Петрович, поднимая стопку. — За твои успехи, племяш. Хотя, скажу, не радуешь. Ты мне дай такое, чтоб — как на походе марш, чтоб ноги сами ходили!

— Это уже прагматизм, дядя, — попробовал отшутиться Никритин, выпив и наклоняясь над пирогом. Спорить на эту тему сегодня не хотелось. Да и вообще — к чему споры? В них лишь разобьешь только-только выношенные хрупкие истины свои...

— Прагматизм, хе!.. — Очки вновь перекочевали на лоб. — Ты меня этим словом не стращай. Мы тоже читали философский словарь. Знаем, что это за слово!..

— Ну, поехали! — возмущенно колыхнулась Дарья Игнатьевна. — И все-то вы, Никритины, на одну колодку, у всякого свой конек!

— А без конька, тетя, нельзя: далеко не уедешь, — сказал Никритин, против воли втягиваясь в спор.

— А на твоем ковырянье — тоже! — вскинул палец с твердым прокуренным ногтем Афанасий Петрович. — Эти тонкости, подсознательности эти... Мистика души — во! — отчего они были! Оттого, что человек выхода к иному не находил. А ты чего ищешь?

Никритин отодвинул блюдо и взглянул на него:

— Себя!..

На это Афанасий Петрович не нашелся что ответить.

— Ну-ну... — сказал он и, перегнувшись через стул, достал газеты — старую и нынешнюю. — Вот прочти — и соразмерь. Говорю — дистанция! Может, поймешь... Масштаба у тебя нет, во!..

Масштабности! Слово наконец было произнесено.

«Но общими местами, так же как и благими намерениями, — подумал Никритин, — должно быть, ад вымощен».

Афанасий Петрович поднялся из-за стола:

— Ну-с, постановили считать себя сытыми.

— Не то не наелся? — всплеснула руками Дарья Игнатьевна.

— Шучу, мать, шучу...

— Ох, старик! Шутки-то у тебя больно неказистые.

Она обернулась к Никритину:

— К обеду, что ли, вернешься?

— Спасибо, тетя! — тоже поднялся с места Никритин. — Не знаю... Наверно, не вернусь. — Он выразительно глянул на тетку и вздернул плечами.

— Обиделся... Что же, так не жрамши и будешь штаны просиживать? — усмехнулся Афанасий Петрович, ничего не поняв.

Никритин не ответил. Как он мог сказать, что не внес денег за последний месяц?! Однажды, еще в самом начале пребывания у них, краснея и смущаясь, Никритин предложил тетке часть своего заработка. Та с серьезной ужимкой приняла это как должное. С тех пор и повелось... Но оба почему-то старательно скрывали все от Афанасия Петровича — как сообщники в некрасивом и стыдном деле.

— Разуй глаза! — бросил Афанасий Петрович, уже направляясь в переднюю. — Время-то какое, год-то какой! Эх!.. Все же человечество смотрит...

Сняв с вешалки одиноко висевшую кепку и рывком натянув ее на голову, он кивнул Никритину:

— Пошли?

По дороге — до троллейбусной остановки — и в вагонной толчее они молчали. Уже прощаясь — Никритину надо было ехать дальше: съезд открывался в Доме литераторов, — Афанасий Петрович подтолкнул его локтем и, округлив за очками глаза, сказал почему-то сдавленным шепотом:

— Не чуди! Держи хвост пистолетом!..

«Не чуди!..» Сам ты чудной старик!» — думал Никритин, поднимаясь по щербатым ступеням на второй этаж. Удивляло, что старик сохранил еще наивную и беспощадную прямолинейность двадцатых годов, словно временами падали на него отблески старых газет, с которыми он возился, — щемящих, хватающих за сердце соседством высочайшей мечты и неимоверных тягостей.

Да, чудной старик... И это хорошо, что чудной...

В узком длинном фойе было не протолкнуться. Медленно двигались, перемещались — спины, головы, плечи. И от этого движения празднично вспархивал свет, падающий сквозь цветные витражи поверх широких окон. Поскрипывал неплотно уложенный паркет.

Скользящим шагом подлетел, протиснулся Игорь Шаронов, друг не друг — приятель.

— Слушай, Леш... — глянув по сторонам белесыми глазами, он оттеснил Никритина к стене. — Слушай, есть заказ. Возьмем на пару?

— Какой? — рассеянно спросил Никритин, озираясь и кивая знакомым.

— Оформительский, — как-то суетливо зашептал Шаронов. — Так, портретики передовиков в одну краску, лозунги на кумаче, диаграммы... Ну как, идет? Огреть их можно — м-м-м!..