Через две минуты я вылез из подвала, сжимая в руке ключ с грязной бумажной биркой «27». Но наверх я подниматься не стал, а прошел первым этажом на улицу Парк-роу и в соседнем здании «Таймс» разыскал слесаря, чья вывеска мне запомнилась рядом с ресторацией Нэша и Крука – и то и другое тоже в подвале. За десять центов слесарь тут же при мне выточил копию, и я отправился обратно, по дороге привязывая бирку на место. Операция заняла четверть часа – и я вернул дворнику его ключ, застав старика за разноской почты, только этажом ниже.

Уже на лестнице, почти на площадке третьего этажа, меня осенило, что следовало бы сперва проверить мой ключ, – он сработал отлично. Легонько лязгнул, без усилия вошел в пазы, повернулся, я нажал на ручку и очутился в тайном логове Джейка Пикеринга.

Вокруг, по всем четырем стенам, бок о бок стояли тринадцать конторских бюро желтого дуба, каждое бюро с тремя ящиками, каждый ящик с вертикальной металлической ручкой. Все это было потертое, поцарапанное, купленное, видимо, из вторых, а то и из третьих рук. Вместе с секретером и креслом тринадцать бюро занимали две трети площади не слишком просторной комнаты. Я вынул ключ из замка, затворил дверь, прислушался – тихо. Тогда я запер дверь изнутри и осторожно, как только мог, принялся наугад выдвигать ящики из бюро.

Некоторые ящики были тяжелые, почти полные, но большинство оказались заняты лишь наполовину или на четверть. В некоторых ящиках хранились совсем тоненькие стопки бумаг; в одном лежала, кроме того, пара галош, а в другом – полбутылки виски. Документы содержались в идеальном порядке, нигде не торчало никаких замусоленных концов; на разделительных картонках были выведены тщательные, почти каллиграфические надписи черными и красными чернилами. Надписи эти по большей части представляли собой комбинации букв или буквы с цифрами, например «ЛЛ4», «Д», «А6», «А7», «А8», «НН» и так далее. В обозначениях я не смог обнаружить никакой логической последовательности – в каждом ящике насчитывалось до десятка и более надписанных картонок, однако они никак не соответствовали друг другу. Встретилась мне картонка и со словом «Повтор», на соседней картонке виднелось «Нераздел. Оба», на третьей – «???». Я просмотрел часть документов, не вынимая их из ящиков. Как и говорил Пикеринг, тут преобладали накладные – сотни, если не тысячи накладных во всех тринадцати бюро. Кроме того, были счета и памятки – и еще деловые письма, преимущественно на бланках с изображением торговых домов или заводов, гордо изрыгающих черный дым из каждой трубы. И были, по-видимому, оригиналы подписанных контрактов, сложенные в несколько раз и перевязанные красной тесьмой. Нет, я положительно не мог определить, по какому принципу Пикеринг сгруппировал документы: любая их пачка, какая бы рубрика над ней ни стояла, содержала бумаги, относящиеся к десяткам различных лиц.

Крышка секретера на сей раз оказалась поднята, и я подсел к нему, заглядывая на полочки и в маленькие выдвижные ящички, но ничего не трогая. Там проживали пузырьки с «конторскими чернилами Дейли», круглая картонная коробочка со стальными перышками, три деревянные ручки с обгрызенными концами, тряпочка для вытирания перьев, пять чистых длинных голубых конвертов, бурый прямоугольник жевательного табака – и сложенный лист бумаги. Бумагу я вынул и развернул: черными чернилами в две колонки тридцать или сорок раз подряд шла подпись: «Джейкоб Пикеринг». Почерк был явно один и тот же, но наклон, высота и размах варьировались бесконечно – от солидных закругленных букв до полуразборчивой скорописи. Он, видимо, упражнялся, подбирая себе факсимиле повнушительнее. Меня это как-то тронуло, и я почувствовал мимолетный стыд оттого, что сижу и копаюсь в чужих вещах.

Однако спрятаться в комнате было совершенно негде. Я подошел к дверному проему, ведущему в соседнее помещение. Он располагался точно посередине стены и снизу доверху был заколочен полудюймовыми досками, довольно аккуратно опиленными до требуемой длины. Но доски брали простые сосновые, со множеством выпавших сучков, между досками оставляли здоровенные щели, и к тому же головки гвоздей не заколачивали до конца, чтобы потом их легче было выдернуть. Тут я вспомнил, что неподалеку, на Фрэнкфорт-стрит, видел магазин хозяйственных товаров, и, заперев за собой дверь, побежал туда. Через десять минут я вернулся с молотком, просунул его под нижней доской в пустую комнату и слегка подтолкнул в сторону, за косяк, подальше от глаз. Теперь я обрел уверенность, что не только подслушаю, но и подсмотрю их свидание, до которого оставалось уже всего ничего – несколько часов. С тем я и ушел.

Утром я так и не снял того сюжета, который хотел бы запечатлеть более всех других; собственно, именно из-за него я и решил взять у Феликса камеру. Я сел в вагон надземки и доехал до Двадцать третьей улицы, оттуда прошелся до перекрестка Бродвея и Пятой авеню, установил треногу в лоток для пойки лошадей и с особой тщательностью определил выдержку. И вот она перед вами (рис. 19) – рука статуи Свободы, вздымающаяся над деревьями Мэдисон-сквер.

Рис. 19

Потом я еще поснимал в фешенебельных кварталах, пестрых и оживленных. На снимке, который вы видите, в центре – особняк Уильяма К. Вандербильта, сложенный из ослепительно-белого известняка. И вдруг что-то щелкнуло у меня в сознании, будто компьютер выбросил наконец карточку, которую у него долго и безуспешно требовали, и я спросил себя: а как? Как заставить Джулию расторгнуть помолвку? Как объяснить ей то, что я столько знаю о Джейке? Ответа я не находил. Я ускорил шаги, словно это могло мне помочь, и направился в сторону Грэмерси-парка – туда, где была Джулия. Потом я снова притормозил. Вчера вечером решение представлялось несложным, но теперь… Что же, черт возьми, я могу ей сказать? «Не спрашивайте ни о чем, Джулия, однако… Поверьте мне на слово, вам не надо выходить за… Пожалуйста, не требуйте объяснений, но…»

В ожидании ужина – к концу дня, с приходом сумерек, снова подморозило – мы сидели с Байроном и Феликсом в гостиной, обмениваясь друг с другом листами «Ивнинг сан». Феликс от души порадовался тому, что я воспользовался его фотокамерой, наотрез отказался принять деньги за использованные пластинки и заявил, что займется их проявкой и печатанием немедля после ужина. Сверху спустилась Мод Торренс, и наконец появился Джейк. Тетя Ада и Джулия накрывали в столовой на стол, и раза два Джулия перехватила мой настойчивый взгляд – я все раздумывал: как же сказать ей то, что я намеревался сказать?

Во мне закипала злость. Джейк расположился у большой никелированной печки, читая или притворяясь, будто читает, но поминутно поднимал глаза, не в силах, видимо, усидеть на месте, хмурился, раза два облизнул губы, и, глядя на него, я все тверже понимал, что не позволю, не допущу, чтобы он женился на Джулии. За столом он сел почти напротив меня, и во мне вспыхнуло острое желание чем-нибудь досадить ему, подразнить его – я просто ничего не мог с собой поделать. В конце концов я сказал, не кривя душой:

– Сегодня я был в Сентрал-парке и – тут я соврал – заговорил с одним человеком. И тот похвастался, что видел, как по парку проехал инспектор Бернс. Звучало это так, будто он видел… – я чуть не произнес «знаменитость», но засомневался, известно ли им такое слово, – важную персону. Кто такой инспектор Бернс?