Клэр пытается заиграть ответ на этот вопрос, она отшучивается, он настаивает и в конце концов отвечает за нее сам:

— Слетать с катушек — последнее дело. Жизнь и без того достаточно сложная штука. И никто не делает себе харакири. А мой сын просто-напросто засадил нож себе в печень, женившись на этой гламурной особе, разодетой как Сьюзи Вонг.[43]Впрочем, о ней и о ее нарядах я лучше уж промолчу. А эти ее французские духи! Прошу прощения, но от нее воняло цирюльней. А уж каково ему жилось в квартире, где стены были обтянуты красной тканью — или чем там еще они были обтянуты? — я себе и представить-то не могу. Да и не хочу представлять. Клэр, дорогая моя, послушайте, в вашем лице он наконец-то обрел достойную спутницу жизни. Если вам, конечно, удастся заставить его повернуться лицом к реальности.

— Ах ты, господи… — Клэр изрядно польщена этим шквалом родительской любви и заботы. — Если бы все хоть как-то устроилось…

Но прежде чем ей, в ее двадцать пять, удается разъяснить, что именно должно хоть как-то устроиться, папа восторженно орет во весь голос:

— Вот и замечательно! Это самая добрая весть о нем с тех пор, как он бросил бродяжить по Европе и вернулся в Америку более-менее нормальным человеком!

На автостанции он осторожно спускается с высокой ступеньки нью-йоркского автобуса, но тут же — не обращая внимания на жару и вопреки своему почтенному возрасту — буквально кидается вперед, причем мчится он не ко мне, а, повинуясь сердечному порыву, к женщине, которая, строго говоря, еще не приходится ему родственницей. Конечно, пару раз она угощала его ужином в моей новой квартире, а однажды, когда я делал доклад о «Человеке в футляре» на университетских публичных чтениях, Клэр сопровождала его (а также моего дядю с женой) в библиотеку, где проводились чтения, и уселась рядом в этом сравнительно небольшом помещении, и по требованию папы объясняла ему, кто тут заведующий кафедрой, а кто декан. И тем не менее сейчас он торопится обнять ее с такой страстью, как будто она уже вынашивает первого из его внуков, как будто она уже стала прародительницей целого племени несомненно входящих во всемирную элиту людей, к которым он и сам имеет некоторое отношение как кровный родственник и в некотором роде предок, но которым не устает изумляться и поклоняться, как будто само это племя не может обернуться чудовищами, способными сожрать его заживо.

Увидев, как Клэр буквально утопает в объятиях незнакомца, Солнце начинает бешено метаться у ее обутых в сандалии ног, и хотя мой отец никогда не испытывал особой приязни к миру животных, представители которого рождаются вне брака и испражняются прямо на землю, и даже немного побаивался их, сейчас я с изумлением обнаруживаю, что способность к агрессии (если уж не прямая агрессия), выказанная лабрадором, не производит на старика ни малейшего впечатления и ни на йоту не отвлекает его внимания от все еще длящегося объятия.

Поначалу я поневоле задумываюсь над тем, не спектакль ли это (хотя бы отчасти), призванный избавить мистера Барбатника от чувства неловкости из-за необходимости остановиться у разнополой пары, не состоящей в законном браке, и не пытается ли отец столь бурными объятиями замаскировать (или подавить) собственное замешательство по тому же поводу. С тех пор как моя мать заболела, я никогда еще не видел его таким взволнованным и вместе с тем оживленным. А сегодня мне даже кажется, что он слегка повредился рассудком. Но лучше это, чем то, чего я опасался заранее. Как правило, когда я звоню ему раз в неделю, практически во всех его словах сквозит такая печаль, что я, выслушивая его вопросы и давая на них самые жизнерадостные ответы, поневоле думаю: а сам-то ты — чего тебе стоит необходимость жить дальше? Уже меланхолическое «алло», которое он произносит, снимая трубку, подсказывает мне, что такое на самом деле эта его активная «общественная работа». По утрам он сидит в дядиной конторе и помогает брату управляться с делами, днем в Еврейском обществе отчаянно спорит о политике с тамошними «фашистами», как он их именует, — с фон Эпштейном, фон Хаберманом и фон Липшицом, коих искренне считает местной инкарнацией Геринга, Геббельса и Штрейхера,[44]и от этих споров у него учащается сердцебиение; а потом следуют неизбежные вечерние обходы прижимистых потенциальных жертвователей, чтение, колонка за колонкой, «Ньюсдэй», «Пост» и «Таймс», выпуск новостей на Си-би-эс (второй за четыре часа); и наконец он ложится в постель и никак не может уснуть; он достает картонку со старыми письмами, раскладывает их на одеяле и в который раз просматривает свою переписку с дорогими его сердцу бывшими постояльцами.

Гораздо более дорогими, как мне кажется, теперь, когда они стали бывшими, а значит, не могут пожаловаться на то, что в супе слишком мало перловки, а в бассейне слишком много хлорки, а вот официантов в обеденный час никогда не бывает достаточно.

Ох уж эти его письма! С каждым месяцем отцу все труднее отслеживать, кто из сотен и сотен былых постояльцев живет и здравствует, удалившись на покой во Флориду, а значит, может отписать в ответ, а кто уже умер. И дело не в том, что он теряет умственные способности — он теряет друзей, причем в режиме нон-стоп, как сам описывает эту перманентную децимацию, из года в год прореживающую ряды его давнишней клиентуры.

«Я не поленился исписать пять страниц последними новостями, чтобы порадовать такого замечательного, истинно рыцарственного человека, как Джулиус Левенталь. Я даже вложил в конверт вырезку из „Таймс" — о том, как погубили реку в Паттерсоне, где у него когда-то была адвокатская практика. Я решил, что это будет ему интересно, уж такой человек, как он, непременно довел бы дело о загрязнении окружающей среды до суда и выиграл бы процесс! Я вам говорю, — он с важным видом поднимает указательный палец, — таких общественных деятелей, каким был Джулиус Левенталь, нынче днем с огнем не сыщешь. Синагога, сироты, спорт, инвалиды, цветные — он тратил свое время на все это, не считаясь. Он служил всем примером, он был самым лучшим. Ну и вы уже знаете, что стряслось. Я запечатал конверт, наклеил марку, положил письмо в прихожей на столик рядом со своей шляпой, чтобы с утра отправить его, и не успел я почистить зубы на ночь, лечь в постель и выключить свет, как до меня дошло, что мой дорогой друг покинул этот мир еще прошлой осенью. А я-то думал, что он по-прежнему играет в карты за столиком возле плавательного бассейна в Майами, играет в безик, как умеет играть в него только он, с его-то юридическим складом ума, а он уже целый год лежит в могиле. И много ли от него сейчас осталось? — Последняя мысль, при всем своем невольном комизме, оказывается непосильной для папы, даже для него или, если угодно, особенно для него, и он сердито проводит рукой по лицу, словно бы затем, чтобы согнать, как комара, чудовищный образ полуразложившегося трупа своего любимого постояльца. — И, каким бы удивительным это ни показалось молодому человеку, — продолжает он, в значительной мере восстановив душевное равновесие, — теперь такое со мной случается чуть ли не каждую неделю. Причем происходит все точь-в-точь так же — вплоть до запечатанного конверта и наклеенной марки».