Не считая самой парковки, залитой свежим цементом, и воспаленно-розового цвета, в который выкрашены все здешние строения, в гостинице вроде бы практически ничего не переменилось, кроме, разумеется, ее названия. Нынешний владелец и управляющий — изрядно озабоченный парень, лишь ненамного старше меня, женатый вторым браком на молодой, но лишенной малейшего обаяния женщине. Я уже виделся с ними обоими, ненадолго заехав сюда вдвоем с Клэр в конце июня, в порядке, так сказать, собственного ностальгического визита. Однако нынешним хозяевам отеля никакая тоска по незабываемо прекрасному прошлому не присуща; так туристы, трясущиеся от страха в утлой лодочке, которую несет бурное течение, не ностальгируют по золотому веку пирог из березовой коры. Когда папа, ухватив общую ситуацию, осведомляется у хозяев, как это так вышло, что даже на праздник гостиница не набита битком (что, как он тут же доводит до их сведения, было в его дни абсолютно немыслимо), нынешняя владелица становится еще больше похожа на бульдога, а ее муж (здоровый детина с блеклыми глазами и рябой физиономией, на которой застыла приветливая гримаса, славный, исполненный лучших намерений парень, кредиторы которого, однако, не приходят в восторг от его планов, плавно перетекающих аж в двадцать первый век) поясняет, что ему еще не удалось внедрить свой бренд в общественное сознание.

— Мы, знаете ли, — неуверенно и несколько нелогично добавляет он, — только-только начали модернизировать пищеблок.

Его жена, вмешавшись, вносит необходимую ясность: молодые люди пренебрегают гостиницей, полагая ее заведением исключительно для пожилых и старых (в чем она, судя по ее тону, винит моего отца), тогда как приличную семейную публику распугал их предшественник — тот человек, которому папа, собственно говоря, и продал гостиницу и который (а ему, кстати, не удалось заплатить по счетам в августе своего первого и единственного года в качестве хотелье), оказавшись вторым Хью Хефнером,[47]предоставлял приют самой настоящей швали.

— Во-первых, — начинает папа, прежде чем я успеваю схватить его за рукав и оттащить в сторону, — величайшей ошибкой стала смена названия. Тридцать лет преуспеяния, построенного на честности и радушии, тем самым были просто-напросто выкинуты на помойку. Конечно, стены можно выкрасить в любой цвет, раз на то ваша воля, но вообще-то им положено быть белыми. Однако дело даже не в этом. Вот скажите мне, почему никто не переименовывает Ниагарский водопад? Только потому, что тогда туда перестанут приезжать туристы!

Хозяйке гостиницы хочется засмеяться ему в лицо. Во всяком случае, такое желание она высказывает:

— Мне хочется засмеяться вам в лицо!

— Вот как? А почему же?

Папа уже и сам в ярости.

— Потому что в наши дни, в нынешнюю эпоху, в гостиницу, которая называется «Венгерский Пале-Рояль» никого и калачом не заманишь!

— Нет-нет. — Хозяин пытается смягчить резкость жены, при этом он лезет в карман за серебристой упаковкой лекарства от язвы и извлекает из нее две таблетки. — Проблема в том, Жаннет, что мы попали в мертвую зону между двумя жизненными укладами, вот что нам предстоит преодолеть в первую очередь. Я не сомневаюсь, что, как только мы модернизируем пищеблок…

— Друг мой, да выкиньте вы из головы этот пищеблок! — обращается к нему папа, которому уже явно расхотелось спорить с хозяйкой гостиницы и нужно подыскать в собеседники кого-нибудь более смахивающего на человека. — Окажите себе самому услугу и восстановите прежнее название! Оно одно стоит ровно половину тех денег, которые вам пришлось выложить за гостиницу. Ну, скажите мне, пожалуйста, при чем тут «Лыжня»? Не закрывайтесь на зиму, если вам кажется, будто и зимой сюда могут приехать постояльцы, но с какой стати употреблять слово, способное только отпугнуть ту самую клиентуру, благодаря которой покупка этой гостиницы и оборачивается таким выгодным делом?

— У меня для вас новость, — говорит хозяйка. — В наши дни никто не остановится в отеле, название которого отдает мемориалом или, попросту говоря, гробницей.

— Да уж, конечно. — Теперь папа — живое воплощение сарказма. — Прошлое мертво, и пускай мертвые хоронят своих мертвецов, не правда ли?

И тут же он разражается торжественным, правда, несколько беспорядочным, философским монологом на тему глубокой интегральной взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего; ведь кто, как не он, доживший до шестидесяти шести лет, должен знать о ней все, а стало быть, просто обязан поделиться своим знанием с представителями младшего поколения, особенно с теми из них, кто, похоже, возлагает на него определенную ответственность за собственные несчастья.

Я не знаю, то ли вмешаться, то ли вызвать «скорую помощь». Увидев, как дело всей его жизни пошло прахом, попав в неумелые руки этого жалкого подкаблучника и его стервы жены, папа может разрыдаться, а может, и рухнуть замертво. И трудно сказать, какая из двух возможностей более вероятна.

Интересно, почему на протяжении всего этого уик-энда меня преследует мысль о том, что он вот-вот умрет, о том, что к ближайшему понедельнику я непременно стану круглым сиротой?

Папа все еще полон сил — и все еще несколько не в себе, — когда мы садимся в машину, собираясь в обратный путь.

— Откуда мне было знать, что он окажется хиппи?

— Кто, папа?

— Тот парень, который купил у нас гостиницу, когда мы потеряли маму. Думаешь, я продал бы наш отель какому-то хиппи? Я еще в своем уме! Но мужику было лет пятьдесят. Какое мне было дело до того, что он носит длинные волосы? Что я, ретроград какой-нибудь, чтобы ставить в вину человеку такое? И что она имела в виду, когда завела речь о всякой швали и о Хью Хефнере? Она ведь не то имела в виду, о чем я подумал, или все-таки то?

— Она имела в виду лишь одно: они прогорают, причем стремительно, и им это, естественно, очень не нравится. Послушай, она, конечно, дрянь, каких еще поискать, но ведь и ей можно посочувствовать: банкротство всегда банкротство.

— Да, но я-то в чем виноват? Я оставил этим людям курицу, несущую золотые яйца, я оставил им традицию, я оставил им репутацию, я оставил им надежную клиентуру. Единственное, что от них требовалось, — придерживаться прежних правил. Единственное, Дэйв! «Лыжня». Подумать только, «Лыжня»! От одного этого слова мои постояльцы бросились врассыпную. Есть люди, которые могут основать гостиницу в песках Сахары, и она будет процветать. Но есть и другие: передай им процветающий отель в благословенном оазисе, и он у них захиреет и зачахнет.

— Что правда, то правда.

— Сейчас, оглядываясь назад, я поневоле удивляюсь тому, сколь многого мне удалось добиться. На ровном месте, с чистого листа, будучи никем и ничем. Я ведь, Клэр, начинал поваренком, которому доверяли только пищу легкого приготовления. Волосы у меня тогда были черные, как вот у него, и густые, верите вы этому или нет…

На соседнем сиденье Барбатник дремлет, склонив голову набок, как будто его душат гарротой. А Клэр, радостная, приветливая, щедрая, преисполненная терпимости Клэр, по-прежнему улыбается, внимая рассказу о нашей гостинице и ее немыслимом процветании под заботливым управлением предприимчивого, изобретательного, властного, хитрого и вместе с тем справедливого человека, который начал свой неуклонный подъем на вершину с того, что был никем и ничем. Да найдется ли на земле хоть кто-нибудь из числа живущих, способный сравняться достоинствами с единственным героем этого апологетического рассказа? Да отступил ли хотя бы на йоту от жизненной правды (не говоря уж о правдоподобии) сам рассказчик? И в чем же он в таком случае постоянно себя винит? В моих несовершенствах, иначе говоря, в сыновних грехах? Ах, если бы последнее слово обвиняемого было хоть самую малость короче, любая коллегия присяжных без малейших колебаний вынесла бы единогласный вердикт: «Невинен как младенец!». Присяжные и в совещательную комнату заходить не стали бы.