– Я ведь тоже из Москвы, – сказал Антон, помешивая веткой свой чифирь. – Работал на складе, пока не сел.

Это объясняло пристрастие к чифирю. На вид ему было лет сорок, и выглядел он действительно не по-деревенски.

– Железо кровельное мы отпустили без накладной, семь вагонов, – продолжал он. – Ну я и сел. Денег мы, правда, за эти вагоны получили кучу. Миллионы. Я одних гарнитуров мебельных жене накупил штук восемь. И денег ей оставил. В общем, обеспечил. Завскладом с главным бухгалтером, конечно, больше получили, но я пожаловаться не могу, деньги были. Вот, значит, сел я, а их не заложил. Один сел. Ну и они, конечно, каждый месяц ко мне во Владимир приезжали на свидания, передачи, посылки, деньги слали. В общем, помогали. А жена вот ни разу не приехала. А потом, как выпустили меня через десять лет, она меня из квартиры выписала. Прихожу – а там у нее уже муж другой. Гарнитуры, правда, мои стоят. Не все, конечно, а два. А муж другой. Дети бегают. У нас-то с ней детей не было. Так я из Москвы и выбыл. Теперь вот пастухом здесь в деревне.

– Не женился? – спросил Женька.

– Нет, – сказал Антон и отпил большой глоток. – Деревенскими я как-то брезгую. Ну так, разве что туда-сюда, а жениться – нет. Вот та жена у меня была чистая такая, гладкая. А эти – нет. С той мы хорошо жили, а с этими я и не хочу. Она вот, видишь, выписала меня, теперь мне в Москву нельзя. Правильно, вообще-то. Ей жить надо, чего ей меня дожидаться. Ну и я не жалуюсь. Четыреста я тут всегда заработаю в месяц, а больше мне и не надо.

– Четыреста… – с завистью подумал я. – В пастухи, что ли, пойти? Или кровельное железо без накладной кому-нибудь отпустить?

Шестое письмо лондонскому другу

13 сентября 1978 года

Продолжаю на другой машинке. “Эрику” отец забрал в Дом творчества писателей, и это правильно, кесарю кесарево. Вот если бы он забрал кульман, я бы этого, конечно, так не оставил. На этой машинке другое расположение букв, и, хотя я, в отличие от тебя, печатаю, глядя на клавиши, опечатки сейчас пойдут, как гробы после вождя. Только что позвонила мама и сказала, что пришло извещение на бандероль. Тут могут быть разные варианты. Это может быть твоя бандероль с номером 1 или 3. Это может быть твоя бандероль с каким-нибудь другим номером или без всякого номера, и это может быть не твоя бандероль. Это мы еще не рассматривали вариантов, при которых это вообще не бандероль, ибо людям свойственно называть вещи несвойственными им именами – тетрадку книжкой, подрамник планшетом, горшок банкой, посылку бандеролью, костыль шлямбуром, шпиндель бабкой, календулу ромашкой, Воздвиженку Остоженкой, батон булкой, риску фаской, метчик плашкой, тесьму лентой, синусоиду экспонентой, абаку эхином, шпатель мастихином, абсиду приделом, мушку прицелом, – короче, если ты можешь все это перевести на иностранный язык, тогда и только тогда ты его знаешь.

День был прекрасный. Мы почувствовали себя вознагражденными за все страдания. Светило солнце. Мы знали, куда идти, – через лес по проселку. Надо бы, конечно, заглянуть в словарь Даля, чтобы узнать, что такое проселок, но словарь утащила к себе Джей, а в новом издании дошли пока только до буквы “З”. Видимо, проселок – это дорога, соединяющая два села. Теоретически, проселок может идти и через реку или даже через море, если два села на противоположных берегах связаны узами, как, например, города-побратимы Торжок и Савонлинна, “финская Венеция”, как этот город называют. Тогда проселок вполне мог бы привести нас и в Финляндию, что совершенно не входило в наши планы, тем более что по проселку нам было сказано идти всего лишь “пока не выйдем на мощёнку”. Это слово, напоминающее одновременно и мощи, и мошонку, никому из нас не нравилось, но выбора у нас не было.

И мы прошли сквозь мелкий, нищенский, нагой, трепещущий ольшаник, заросший к тому же орешником и прочей мокрой гадостью – папоротниками, хвощами и лишайниками. Довольно скоро впереди показалось поле. После суток блужданий по зарослям выйти на простор доставляло физическое удовольствие. Еще несколько шагов, и впереди и чуть слева возникают заколоченные избы Малых Вишеньев. Где они, цветные глины, где черепичный завод, где гора Кобылка, наконец? Нет этого ничего. Ряды заколоченных изб. Одна из этих изб показалась нам более жилой, чем другие. Мы бросили рюкзаки на траву и постучали. Через несколько минут на крыльцо выползла сонная фигура мужика в лаптях, онучах, чунях, поддевке, охабне, опашне, мурмолке и косоворотке (мне известно значение по крайней мере двух из этих слов). В руках он держал самовар, из которого пахло кислыми щами.

– Так вам, стало быть, на Осугу надо? – спросил мужик, оказавшийся тем самым рыбаком, который однажды ездил туда на рыбалку. – Тут недалеко.

Так писал об Осуге поэт Александр Михайлович Бакунин, владелец имения Прямухино (или Премухино, как писали в его время), отец знаменитого анархиста. Хотя до Осуги мы уже дошли, до Прямухино было далеко. Надо было еще пройти Пу́дышево, Сосёнки, Дедово, Никольское, Арпачево, Якшино, Фомино, Красное, Волосово, Астратово, Щербово, Далекшино – и про каждое из этих населенных пунктов мне есть что рассказать, так что отложи все свои дела, сядь поудобнее и слушай.

Мы вышли к Осуге как раз напротив Пудышева, у разрушенной мельницы, принадлежавшей мельнику Красноперову, который изобрел особую веялку, придающую муке бархатистость. За это качество мука была названа “Красноперовкой” и высоко ценилась в Петербурге. С Волги зерно по воде шло в Торжок, а из Торжка его развозили по мельницам. Лучшее зерно, естественно, везли в Пудышево. Секрет веялки давно утерян. Несколько лет назад эту веялку по описаниям пытались повторить в пищевом техникуме в Торжке. Не получилось. А так хотелось попробовать батон бархатистого помола! Не сомневаюсь, что неудача была связана с неправильным словоупотреблением: они, конечно же, назвали шпиндель бабкой.

Прошли восемь километров от Прутни до уже ставшей мифом Осуги ровно за двое суток вместо двух часов. Человек, как известно, может пройти за час четыре километра, даже с рюкзаком. И вот мы стоим на деревянном мостике, и под нами не жидкая глина, а сухое дерево. Мы фотографируемся, вернее, я их фотографирую прямо с развалин Красноперовской мельницы, облокотясь левой рукой на знаменитый шпиндель, упираясь коленом в легендарную бабку, заросшую календулой и ромашкой, и они улыбаются, а Витька для смеха делает вид, что прыгает в воду.

– В Америке, – назидательно сказал Женька, – все пользуются “Полароидами”. Это очень удобно, нажал и вынул цветную фотографию.

– А зачем нам в деревне Пудышево цветные фотографии? – спросил я, возмущенный Женькиным низкопоклонством перед Западом. – Они все равно до Москвы превратятся в труху, смешавшись в рюкзаке с носками и сливочным маслом.