Я представил, как она заглянет мне в глаза, зажмет зубами сдобренный маслом лист артишока и высосет мякоть. Это было здорово! Всю ночь я скользил с волны на волну удовольствия — ощущал ее запах, вкус, прикасался к ней.

Услышал собственный стон и, сжимая ее в страстных объятиях, верил, что все это происходит на самом деле.

Солнце встало, и город окунулся в новый торговый день. Кухня ожила как взбитое в пену пряное жидкое тесто, а я без чувств лежал на матрасе. Потом один из слуг признался мне, что я был настолько неподвижен и бледен, что он решил, будто я умер, и бросился сообщить об этом старшему повару. Синьор Ферреро отмахнулся от него и сказал:

— Лучано живой, хотя допускаю: вскоре он может пожалеть, что не умер.

Острые как иглы косые лучи полуденного солнца проникли в высокое окно, и я осторожно приоткрыл один глаз. В голове гудел сгусток боли и, стоило мне пошевелиться, начинал перекатываться с места на место, пересохшие глаза саднило, живот сводила судорога. Недоумевая, что делаю в постели в столь поздний час, я устало приподнялся и сел словно оглушенный.

И вдруг все вспомнил.

Черт! Головная боль не такая уж большая плата. Несмотря на телесные муки, я ощущал себя очищенным, спокойным, удовлетворенным. Голова болела, однако легкая эйфория все еще продолжалась.

— Старший повар сказал, что это не любовный напиток, — повернулся я к коту. — Но ты ведь знаешь, какой он безупречный. Пусть говорит что угодно. — Я не сомневался, что, как только мы с Франческой отведаем черный эликсир, он свяжет нас навеки.

Интуитивно я понимал, что мое свидание с Франческой должно состояться в полночь, когда все скучные люди обычно снят и никто не помешает заниматься волшебством. Надо найти такое место, где мы можем сообща окунуться в пронизанную трепещущим звездным светом ночь и нас не потревожат. Я поддержу ее, пока не кончится первая тошнота, а затем мы растворимся друг в друге, как я растворился в красках и звуках. А когда очнемся, сжимая объятия, закрепим нашу любовь и произнесем нежные клятвы.

На подкашивающихся ногах я спустился в кухню и робко приблизился к Данте, который в это время проворно резал лук-порей.

— Почтили меня своим присутствием? — Он взял несколько перьев лука и подержал над паром. — Ваше высочество явились с проверкой?

— Извини, я заболел.

— Заболел! — Данте презрительно скривил губы и оглянулся, надеясь, что старший повар уже спешит к нам, чтобы устроить мне разнос. А я в это время схватил пригоршню нарезанного лука и положил в карман для Доминго. Поняв, что разгона не будет, Данте поморщился, поцокал языком и продолжил работу.

Он бросил лук в кипящую воду, добавил шепотку соли, немного сахара, каплю бальзамического виноградного уксуса и ворчливо объяснил:

— Чтобы усилить аромат и сохранить цвет.

Когда лук-порей был готов, он приказал мне нарезать длинными тонкими лентами лук-шалот, чтобы связать глазированную морковь в маленькие красивые пучки и украсить ими каждую тарелку.

— Смотри, ленты должны быть достаточно длинными, чтобы завязать банты и еще остались приличные концы, — предупредил он. — И никаких сухих хвостиков. Если, конечно, тебе это не трудно.

Я нарезал лук тонкими зелеными лентами, а сам думал о требовании Франчески: «Покажи мне что-нибудь». Теперь у меня был настоящий любовный напиток, а значит, появилось нечто такое, что я могу ей показать. У меня не хватало терпения дождаться этого часа. После дикой радости минувшей ночи все на кухне показалось обыденным, и я не мог себя заставить отнестись серьезно к луковым ленточкам. Как однажды заметил старший повар Менье, мы бессильны в объятиях любви.

Я старался сосредоточиться на своей работе, но от мескала меня поташнивало и покалывало кожу. Если бы только это, я бы не жаловался, но у меня дрожали руки и отвлекали терзающие голову мысли о Франческе. В итоге я порезал палец.

— Мамма миа! Ты измазал в крови лук! — Овощной повар оттолкнул меня от стола.

— Извини, Данте.

— Что с тобой сегодня?

— Я же тебе сказал: заболел. — Я обмотал палец тряпкой.

— Ты идиот! Ни на что не годишься! Совершенно безнадежен!

Когда старший повар заявил, что я его надежда, Бог во мне и я могу стать лучше, это вдохновило меня. Но отношение Данте действовало совершенно иначе. Если он считал, что я безнадежный идиот, с какой стати ему угождать? Я занялся своим забинтованным пальцем и перестал обращать на него внимание, а он, выбрасывая окровавленный лук, возмущенно цокал языком. В тот момент мне было наплевать на Данте и его испорченные овощи. Я желал оказаться подальше от него и его упреков. Теперь мое поведение мне кажется ребяческим, но в тот день, трясущийся, с туманом в голове, страстно желая «показать что-нибудь» Франческе, я больше не мечтал иметь дел с разозлившимся Данте.

И разыграл спектакль, который много раз репетировал на улице. Марко научил меня притворяться больным. Я отвлекал внимание сердобольных торговцев, и пока они жалели несчастного беспризорника, набивал карманы их товарами. Если никто не собирался мне помогать, мы переходили в другой ряд и я снова «заболевал».

Я согнулся пополам, вдавил кулаки в живот и простонал:

— Мадонна!

Данте покосился на меня и закричал:

— Синьор Ферреро, с мальчишкой что-то неладное! Он порезался и теперь, как обычно, ни на что не годен.

Склонив голову к коленям, я увидел приближающиеся ко мне башмаки старшего повара. Он остановился прямо передо мной.

— Нездоров? — Синьор Ферреро наклонился и прошептан в ухо: — А ведь я тебя предупреждал. Такие наркотики слишком сильны для юнцов. Но ты настаивал.

— О Мадонна! — Я громко рыгнул.

— Ты сам на себя это навлек, — тихо продолжал он. — И вот расплата.

Башмаки повернули в другую сторону. Уходя, синьор Ферреро повысил голос и на всю кухню сказал:

— Данте прав. Ты ни на что не годен. Убирайся. Вернешься, когда почувствуешь, что способен работать.

Я прошел через кухню, согнувшись и зажимая ладонью рот, и при этом раздувал щеки, притворяясь, будто превозмогаю тошноту. На лестнице размотал забинтованный палец, сунул окровавленную тряпку в карман, в другой положил свой мягкий поварской колпак. Миновав ведущий в людскую спальню коридор, незаметно прошмыгнул через зал дожей и анфиладу изящных комнат, где никого не было, кроме случайных служанок, стирающих пыль с золоченых стульев или полирующих хрусталь, и по другой лестнице выскользнул из дворца на улицу.

Это было время сиесты, и я бежал по пустым улицам. Из темных окон с полузакрытыми ставнями доносились музыка и шепот. У монастыря, цепляясь руками и ногами за вьющиеся плети жасмина, я забрался на стену. Спрыгнул по другую сторону в живую изгородь и, пригнувшись, стал пробираться вдоль монастырской стены. Двор был безлюден. Я заглядывал в каждое окно и видел картины, которые никогда не забуду. В первой келье полная женщина в белой полотняной рубашке крепко перетянула себя лозой с острыми шипами, и на ее талии выступили капельки крови, образовав пояс мученицы. Она вздрагивала и затягивала лозу еще сильнее. В следующей комнате костлявая женщина встала на колени на рассыпанный по полу сырой рис, светлые волосы клоками разметались по потному лбу, по обветренному морщинистому лицу катились слезы.