- И это нормально, - от Милдред сложно было спрятаться. – У каждого свой страх.

- А у тебя какой?

- Не знаю. Не задумывалась. Наверное, вновь… не суметь помочь. Оказаться на той дороге. И знать, что ты, возможно, выживешь, а… она нет. И я понимаю. Знаю, что всех спасти невозможно.

- Как и я знаю, что вряд ли подхватил эту… погань.

- Именно. Но разум – это одно, а эмоции – совсем другое. И вопрос лишь в том, что победит.

Лука поскреб ребра. У него явно побеждал не разум.

- Так вот… мне кажется, что кровь Эшби каким-то образом защищала от болезни. Позволяла ее сдерживать. Или вот, как у Уны. Болезнь была, но не принесла вреда, наоборот, Джонни сказал, что такая регенерация – это не совсем нормально.

Мысль была здравой.

Кровь, конечно, они возьмут и у всех, все равно нужно для подтверждения родства, но пока она отправится в Нью-Йорк, пока пройдет сквозь нутро той уродливой машины, пока результаты истолкуют, напишут отчеты… да, с Джонни оно всяко быстрее.

- Мне вот одно интересно, - Милдред уперлась кулаком в подбородок. – Почему миссис Эшби погибали. И почему другие оставались живы? Почему девчонка понесла от Саммерса, но все равно заболела. И главное, почему он все-таки не женился на мисс Уильямс?

В полночь Лука дал распоряжение.

Николаса Эшби следовало найти. Вопрос лишь в том, как…

Когда Уна заснула, Томас решился выйти. Хотелось есть.

И пить.

Но есть сильнее. Голод был таким, что мутило, а слабость накатывала волнами, будто это не Уна, а он болел.

Ночь.

И часы внизу отбивали время.

…это очень старые часы, - мистер Эшби стоит за спиной и присутствие его заставляет держать спину ровнее в надежде, что она будет достаточно ровной, именно такой, как и желает видеть спину мисс Уильямс. – Их привезла в приданое Патриция Эшби, Патриция Эшби, в девичестве Арлингтон. Их и розы. И сундук с золотыми монетами. А еще книги, которые достались ей, как старшей в роду, пусть и женщине. В те времена женщины не могли владеть имуществом. Они имели право передавать его от родителей к мужу.

- И правильно, - Берт смотрит на часы равнодушно.

А ведь красивые. Огромные. В два раза больше Томаса, а может, и во все три. Короб темного дерева украшен завитками. Циферблат – золоте блюдо. А цифры выполнены в виде животных. Есть и лев, и единорог, и даже дракон, под крыльями которого сомкнулись стрелки.

Покачивается маятник.

Что-то щелкает внутри.

- Папа говорит, что, если мамке дать волю, она все на платья спустит.

- Я знаю вашу мать, - мистер Эшби покачал головой, и в этом увиделся упрек. – Она весьма достойная женщина.

- Потаскуха, - Берт сплюнул под ноги. И Томас не выдержал, пихнул братца в бок. Что он такого говорит?

- Молодой человек, мне кажется, вы не имеете права говорить о вашей матери в таком тоне.

От ледяного тона спина Томаса стала еще прямее. И подбородок сам собой задрался. Только смотреть в такой позе оказалось неудобно, пришлось глаза косить.

- Ничего, - Берт смутился.

Слегка.

- Папка говорит. Папка знает.

- Боюсь, вы несколько преувеличиваете осведомленность вашего отца, а также его роль в благополучии вашей семьи. И будьте столь любезны, передайте ему, что, если он желает сохранить это благополучие, ему следует вести себя более осмотрительно и проявлять больше такта и уважения к своей спутнице.

Томас даже заслушался.

Часы стихли и все пропало. Только голод вернулся с новой силой. Рот наполнялся слюной, которую приходилось сглатывать, но ее становилось больше и больше. Того и гляди, Томас подавится.

Идиотская смерть.

Он обошел часы и придремавшего в холле полицейского, который встрепенулся, но, завидев своего, вновь прикрыл глаза. Спокойно.

И кого сторожить?

От кого?

Пахло розами. Такой вот едкий назойливый запах, от которого не избавиться, даже если с ног до головы натрешься любимым матушкиным мылом.

Запах вдруг исчез.

Это все память шалит. Возвращается, но уходит, будто девка, которой вздумалось поиграть с незадачливым ухажером. Знает, что никуда-то он не денется.

Влюбится и…

Вереница портретов.

Нет. Пустая стена. Портреты были раньше. Огромные полотна в золоченых рамах, и Томас еще подумал, что за деньги, которые за позолоту отданы, можно купить дом.

Или два.

Люди на портретах были серьезны. Высокие светловолосые мужчины с глазами, которые казались неправильными, чужими на этих лицах, будто кто-то взялся дорисовывать за живописцем.

Томас потрогал стену, убеждаясь, что она существует и никаких портретов на ней нет.

А вот и боковой коридор.

Запах съестного, слабый, едва уловимый, заставил идти быстрее. Нехорошо, конечно, воровать на чужой кухне, но если Томас не поест, случится что-то…

Что-то случится.

На кухне горел свет. И чернокожая женщина, гладкая и блестящая, будто специально натершаяся маслом для этого вот блеска, варила кофе.

- Проснулся? – спросила она, не повернувшись к Томасу. – Заходи. Давно тебя жду. Есть будешь?

Томас только кивнул.

- Садись куда…

Она смахнула полотенцем несуществующие крошки. Кухня подавляла. Она была огромна, пожалуй, даже больше той квартирки, в которой Томас прожил последние годы.

Темный пол.

Массивная мебель, явно повидавшая не один десяток лет. И не одну повариху. Плиты. И открытая жаровня. Вереница духовых шкафов. Бесконечные полки, на которых выстроились шеренги кастрюль и кастрюлек. Сияние медных тазов. И сдержанный блеск столового серебра, запертого в массивном буфете. Сквозь прозрачное стекло, чистое до того, что казалось, будто этого стекла вовсе нет, виднелись и вилки, и ложки, ложечки, лопаточки и какие-то другие штуки, несомненно важные.

Незаменимые даже.

Перед Томасом появилась огромная тарелка с горой  каши. Сверху на нее плюхнули кусок сливочного масла, и оно медленно таяло, спуская по горе желтые потоки масляной  лавы.

Миска с вареньем.

С цукатами.

Кленовый сироп.

- Уж не знаю, что ты любишь.

- Мясо, - вырвалось само собой, и женщина хихикнула как-то совсем по-девчачьи.

- Мясо… конечно, мясо… будет тебе мясо, погоди, сейчас.

Она открыла стазис-ларь и вытащила огромный шмат красного мяса. Томас сглотнул. Слюны вновь стало слишком много. Он не отрывая взгляда смотрел на этот кусок.