лицо к Ирис, и она ужаснулась: он был сам не свой, глаза покраснели, уголки губ опустились.

– Я хочу уйти отсюда, – прохрипел он.

– Я тоже, – шепнула она, чуть не смеясь – вот до чего, оказывается, сильны эти предрассудки, – ведь среди всего этого банального набора манипулятивных мантр убойной оказалась единственная информация, как раз поданная на десерт. Ирис собралась саркастически заметить Микки, что им, похоже, предстоит немало внутренней работы, но его вид перепугал ее ничуть не меньше. Выпустив ее руку, он схватился за грудь.

– Мне нехорошо, – шепнул он, – грудь давит…

– Ой, Микки, – испугалась она, – я вызову скорую!

Но он отказался:

– Не паникуй. Просто поедем домой.

Он достал несколько купюр и бросил на стол и, не дожидаясь, пока им принесут счет, тяжело встал, опираясь на ее плечо.

К счастью, если в такой ситуации возможно говорить о счастье, они не столкнулись с Боазом – тот, видимо, ушел на кухню. Только Нонна встревоженно смотрела им вслед, но увидев деньги на столе, успокоилась и помахала на прощание, когда за их сгорбленными спинами закрылись двери.

– Может быть, поедем прямо в больницу? Что ты чувствуешь? В руку отдает? – пыталась выяснить Ирис.

Микки, задыхаясь, схватился за фонарный столб:

– Давит в груди, мне тяжело дышать, я хочу домой! Ой, Ирис, – простонал он, – в жизни я не чувствовал себя таким униженным!

Обхватив его за пояс, Ирис отвела его к машине, усадила на переднее пассажирское сиденье и откинула спинку. Усаживаясь рядом с ним за руль, она услышала стук в окно, с ужасом увидела в нем купюры и бессознательно вместо окна распахнула дверь навстречу сияющим в темноте белым брюкам.

– Вы мои гости, – сказал Боаз, – я не возьму с вас денег. – И тут же исчез.

Купюры спланировали ей на колени.

В жизни Ирис не чувствовала себя такой униженной.

Глава пятнадцатая

Семейное горе – словно кривое зеркало любовного акта и точно так же не нуждается в словах. По дороге домой Ирис слышала только стоны, вздохи и вопли истерзанной и борющейся со страхом души. Недаром эта ночь напомнила ей ту, когда пришла весть о смерти отца. Это ночь бедствий, проклятая из всех ночей, да не взыщет ее Бог свыше и да не воссияет над нею свет![23] Пусть их дочь жива, пусть она лишь в неволе, – кто знает, как вызволить ее из этого ада и какой больной и изломанной она оттуда выйдет. Черный ветер охватил машину, поднимающуюся из низины в горы, ветер позора и ярости, бешенства и разрушения. Ирис едва различала дорогу в такую тяжкую, горестную ночь, когда луна еще не взошла, тьма глумилась над скудным светом фар, и приходилось до предела напрягать зрение, едва не упираясь головой в лобовое стекло.

Время от времени резкий гудок напоминал ей, что она сместилась в другой ряд, и она в ужасе выравнивала машину. Ах, если бы он мог сменить ее за рулем! Но он в еще худшем состоянии, чем она, ведь она внутренне уже была готова к страшным новостям, а его они сразили, как удар метеорита, и поэтому он распластался на своем сиденье, стонал и тяжело дышал, одной рукой держась за грудь, а другой сжимая дверную ручку.

– Ирис, меня тошнит, – вдруг спохватился он. – Остановись на минутку у обочины!

Она вздохнула: как выбраться на обочину при таком плотном потоке? Кажется, будто этой ночью все бросились бежать из Тель-Авива, по обе стороны от нее неслись машины, и даже когда маневр удался, обочина оказалась такой узкой, что останавливаться было опасно. Почему бы какой-нибудь машине в них не врезаться, думала Ирис, тормозя на краю шоссе, – один мощный удар освободил бы их от этого внезапно овладевшего ими унизительного существования. Или оно было таким всегда, но они лишь теперь прозрели?

Только сейчас Ирис заметила, как близко они находятся от того места, где она оставила свою машину, откуда Микки забрал ее несколько часов назад. Тогда она все еще надеялась, что ошибается, что преувеличивает. С тех пор словно прошли годы, и они оба успели состариться! Ирис помогла Микки выйти из машины и поддерживала, пока он не ухватился за дерево, попросив ее отойти в сторонку. Блевать ему всегда было трудно, но теперь его организм решительно отвергал все те блюда, которые Микки поглощал с таким удовольствием. Из кустов вместе с хриплыми горловыми спазмами доносился кислый запах, растворяясь в запахах ночи, смешиваясь с ароматом смоковниц и сухой соломы, с выхлопами карабкающихся в гору машин, с дымом отдаленного костра. Из желудка к горлу подкатывали испарения жареного мяса, жженой крови. Ирис вдруг показалось, что ее язык, бесконтрольно двигаясь во рту, превратился в волосатый хвост животного, которое ей против воли затолкали в глотку. Упав на колени, с отчаянно кружащейся головой, она извергла скопившуюся в желудке отвратительную массу. Вот и мы тоже освобождаемся от предрассудков, собственности, привязанностей, думала она.

Словно пара идолопоклонников, они преклонили колени на обочине дороги, под черными небесами, точно принося свою блевотину в дар божествам этого места, моля о чуде. Кажется, Микки немного полегчало – ступал он бодрее, Ирис слышала его шаги по каменистой почве, хруст сухих веток, но не могла поднять отяжелевшей головы. Словно и ее тело высечено в камне, вытесано из скалы – статуя матери.

Она рухнула на землю рядом со своей блевотиной, как будто это ее последнее достояние. Все тело, от ступней до макушки, словно сжато чудовищным спазмом. В точно такую же ночь была зачата Альма. Ирис знала это точно, потому что Микки был тогда на военных сборах и она, так мечтавшая забеременеть, страшно обрадовалась, что его единственный день в увольнении пришелся на ее «опасные» дни. В тот раз воспоминание о ночи, когда она осиротела, ее не тревожило: она надеялась стереть память о ней, дав жизнь крошечному существу, подсластив горечь этого мира, по крайней мере их мира. А сейчас эта горечь наполнила ей рот, точно ее отравили, и она вот-вот умрет в этих кустах. Как быстро, со свистом, проносятся машины! Мир полон движения, а она – неподвижна. Как может камень высечь себя из камня?

– Пойдем, Ирис, – сказал Микки приглушенным и далеким голосом, словно поднимающимся из чрева земного. – Пойдем, нельзя оставаться здесь всю ночь.

Она схватилась за протянутую руку, с трудом поднимаясь на ноги. Они оба смердели, точно гниющие трупы, забытые на обочине дороги, – колонна продолжила свой путь без них, даже предать их