Вернувшись, я успела записать на автоответчик Миськиного сотового просьбу позвонить, убедилась, что Лялька неуловима. И вот уже появился пан Тадеуш.

— Разрешите передать вам сердечный привет от пана Дышинского, — начал он, входя. — Но я, разумеется, приехал не из‑за этого.

— Как раз из‑за этого! — перехватила я инициативу. Надо же, как кстати. — Откуда у вас взялся этот привет? Ведь он вроде бы пребывает в Буско–Здруе, этом романтическом курорте.

— Действительно пребывал, но уже не пребывает, вчера вернулся, так как вечером у них состоялась какая‑то литературная встреча, одно из мероприятий, которые вы не выносите…

— А почему вы мне раньше не доложили, где он пребывает, или хотя бы вчера, я помчалась бы на это их проклятое сборище, каким бы оно ни было…

— В основном поэтическое.

— Я бы и поэзию выдержала!

Очень удивился мой поверенный, впервые услышав от меня такие слова, раньше я решительно отказывалась от участия в любых сборищах литераторов. И кажется, потерял надежду быстренько решить со мной какие‑то пустяковые вопросы, с которыми пришел и уже наполовину вытащил из папки нужные бумаги. И мой внезапный интерес к Дышинскому тоже был для него неожиданным.

— Если бы я знал, что он вам нужен…

— Был нужен. И как раз в Буске. Возможно, мне удалось бы узнать, общался ли он на курорте с одним таким… тупым и ужасным, который тоже находился в Буске. А теперь уже нет необходимости, оба вернулись с курорта.

— Вот интересно! — удивился пан Тадеуш. И в ответ на мой вопросительный взгляд пояснил: — Интересно то, что вы мне сказали. Видите ли, Дышинский мне признался, что общался в Буске как раз с таким типом, глупым и… он сказал, устрашающим. Ну почти ваши слова повторил.

Нет, я не сразу решила, что мне несказанно повезло. Такой фарт в жизни — большая редкость.

— Не знаю, был ли это тот, кто мне нужен, — только вздохнула я и направилась в кухню. — Но чаем я вас все равно угощу. Будете пить?

— От чая еще никогда не отказывался. Пожалуйста, если можно. А говорили они с Дышинским на темы, которые живо обсуждаются во всех окололитературных кругах, и не только. Вся польская интеллигенция взбудоражена. И хотя Дышинский не привык откровенничать, вчера даже со мной разговорился, так злободневна эта тема, от нее все в их среде если не кипит, то по крайней мере булькает…

Не дойдя до кухни, я резко развернулась и рысцой бросилась к гостю, в конце концов, стаканы никуда не денутся, а чайник я издалека услышу, когда закипит.

— Ну, говорите же! — затеребила я своего литагента. — Что он вам сказал, когда разоткровенничался?

За долгое наше знакомство пан Тадеуш, став моим литературным агентом, привык к мысли, что его главной обязанностью является удовлетворение всех моих капризов. Задвинув бумаги обратно в папку, он сосредоточился, старясь поточнее передать мне содержание откровений писателя.

— У него в этом Буско–Здруе состоялась встреча с читателями. Он отдыхал в Буске. Так библиотекарша или хозяйка их пансионата?

— Это неважно! Дальше!

— Ну да это не столь важно. Воспользовалась случаем и попросила его провести такую встречу. И на этой встрече как раз и произошел разговор, столь расстроивший его. А встреча обычная, знаете, как всегда…

— Знаю! Дальше! — нетерпеливо взмахнула я рукой.

А я никогда и не утверждала, что у пана Тадеуша сладкая жизнь в общении со мной.

— …Один из участников, возможно читатель, прицепился к пану Дышинскому, наверное, это был последний вопрос из зала, так мне кажется, иначе писатель мог бы как‑нибудь от него и отвертеться…

Тут из кухни раздался свист чайника. Крикнув пану Тадеушу, чтобы молчал, пока не вернусь, я бегом помчалась в кухню, побила все рекорды в приготовлении чая и бегом же вернулась с двумя стаканами на подносике. Ничего не разбив и не разлив!

— Ну, и что дальше?

— Вот я и говорю — очень нахальный тип! Он во что бы то ни стало захотел поговорить со знаменитым писателем об экранизации литературных произведений, представляете? Ведь это все равно что в доме повешенного говорить о веревке. А на эту тему с ним пытались уже поговорить некоторые из его слушателей, раз вся общественность бурлит, и бедняга так после этого разговора расстроился, что раздражение и сегодня в нем чувствуется. Вы же понимаете, какие у писателя возникают ассоциации…

— К черту меня! О чем они говорили?!

— Поэтому он начал с привета вам…

— И привет к черту! Дальше! То есть, я хотела сказать, — большое спасибо, и ему передайте привет от меня…

— Что удивило Дышинского, — с некоторой опаской поглядывая на меня, продолжал пан. Тадеуш, — так это то, что его собеседник выразил глубочайшее убеждение: любая экранизация делает писателю отличную рекламу, без нее никто бы не знал о книге и не читал бы ее. Дышинский воспринял такое заявление как оскорбление…

— Приступ ярости Дышинского можете опустить, — поспешила вставить я. — И без того очень хорошо это себе представляю.

— Да я и не сумел бы вам его как следует описать, он никак не мог успокоиться и даже в разговоре со мной гневно фыркал. К тому же собеседник Дышинского был из тех людей, которые всегда все лучше всех знают, упрям как дикий осел и разумом тоже ему подобен, приводил множество каких‑то бессмысленных примеров. У Дышинского создалось впечатление, что этот субъект, видимо, пришел к самому концу авторской встречи, никаких высказываний писателя и его аргументов не слышал. Дышинский, человек культурный, взял себя в руки, набрался терпения и попытался объяснить нахалу, что дело обстоит как раз наоборот, во всяком случае тогда, когда речь идет об известных и широко читаемых произведениях. И ему показалось, что он в чем‑то убедил собеседника или, по крайней мере, заставил его засомневаться в своей правоте. И даже этот самонадеянный тип вроде бы чему‑то обрадовался, хотя это показалось Дышинскому уже и вовсе странным.

— И кем был этот самодовольный читатель?

— Не знаю, об этом как‑то не зашла речь.

— А как он выглядел?

— Тоже не знаю, Дышинский не описывал.

— А что еще говорил тот субъект?

Пан Тадеуш явно растерялся.

— Боюсь, больше вам я ничего не смогу рассказать. Речь шла в основном о реакции Дышинского. И еще о Вайхенманне. Это понятно, он главная персона во всех этих преступлениях. Дышинский даже пошутил, что заподозрил бы самого себя, если бы не был слишком ленив…

— Мало! — пожурила я своего литагента. — Уж не могли его поподробней расспросить!

— Так я же не знал, что пригодится, — оправдывался пан Тадеуш. — А собственно, о чем расспрашивать?

— Да о том типе! Раз уж слепой курице попалось жемчужное зерно… Мне бы и в голову не пришло…