и не была способна. Однако она была весьма последовательна и ограждала себя от чудовищной действительности, то есть от любви своего мужа к гордой и весьма незаурядной женщине.

«У нас не хватает денег! — не глядя ни на кого, произнес Петрашку, возражая матери. — Мы не заплатили налога на помещение за последние полгода. А плату за электричество ты забыла? — мрачно повернулся он к матери. — Меня опять Рэбэджия останавливал на улице!»

Мать только пожала плечами.

«Нужно будет разрушить заднюю стену, — неумолимо, но вкрадчиво, чтобы не раздражать ее окончательно, продолжал Петрашку, — зацементировать пол, провести испытания — на все это нужна масса денег. Если даже Мезинка решится, то меньше чем за пятьдесят тысяч он нам не отдаст. Подождем немного, возможно, через полгода…»

«Зачем откладывать? — прервала его удивленная мать. Голос ее звучал все так же игриво, а правый уголок рта был приподнят чуть-чуть вверх, как будто ее заворожило непрерывное движение ее собственных рук. — Мезинка крупорушку продаст, а когда у нас будут деньги, другой, такой же хорошей, мы не найдем. Я была у Кадара, у того самого венгра-механика, который работает в компании с Рихтером, и спросила у него, что он знает про крупорушку Мезинки. Он ответил, что собственноручно ее ремонтировал и что это самая лучшая крупорушка в городе. Она почти новая. Мезинка купил ее всего два года назад. Зачем тебе нужно теперь ломать стену? Крупорушку мы купим и на время поставим ее в сарай».

Все ждали, что ответит Петрашку, но он почему-то медлил. Он сидел в качалке, которая стояла между окном, выходившим на улицу, и большим горшком, в котором рос лимон. Петрашку медленно раскачивался, и его огромный белый лоб то исчезал в темноте, то появлялся на свету.

«Я бы не откладывала переговоры с Мезинкой, — продолжала мать. — Он ко мне питает самые лучшие чувства. Из всех мужчин, за исключением Димитриевича, он наиболее почтительно здоровается со мной. Он снимает шляпу задолго до того, как я поравняюсь с ним, и так низко склоняет голову, будто боится взглянуть мне в лицо».

«Мезинка действительно кланяется очень красиво! — сказала тетя Мэриуца, воспользовавшись тем, что разговор перешел на нейтральную почву. — Очень мало мужчин умеют это делать надлежащим образом! Вирджил произвел на меня впечатление именно своей манерой кланяться. Я уже говорила тебе, — обратилась она к мужу, — что ты напоминал мне моего преподавателя гимназии, Симу. Я так восхищалась им, что, когда он шел по главной улице и раскланивался со знакомыми, я застывала и смотрела ему вслед».

«Я тоже знал этого преподавателя, — проговорил Петрашку, опуская глаза, — но вот как он кланялся, я не помню».

Тетя Мэриуца обернулась к мужу и несколько секунд смотрела на него с почти материнской любовью. Она чувствовала, как ее муж ждет, что она изобразит этот поклон и таким образом косвенно польстит его самолюбию. Ей нравилась в Петрашку та особая надменность, которая вызывала желание преклоняться перед ним, боготворить его. Мало-помалу тот возвышенный образ Петрашку, который тетя Мэриуца создала сама, стал в ее глазах вполне реальным и она полюбила именно этот образ. Они, как говорят, сошлись характерами, потому что в другой женщине надменность Петрашку могла вызвать совершенно иное чувство.

«Ты хочешь, чтобы я показала, как здоровался господин учитель? — обратилась она к мужу с той легкой улыбкой, которую не дарила больше никому. — Я сейчас покажу!»

Не дожидаясь ответа, тетя Мэриуца вскочила, отставила стул в сторону и несколько раз прошлась по комнате, подражая учителю. Щеки ее раскраснелись от собственной смелости.

Все, улыбаясь, смотрели на нее, но Петрашку этого было мало. Лениво покачиваясь в качалке и рассматривая носки своих ботинок, он проговорил, слегка выпятив нижнюю губу:

«Мы все благодарны тебе. Ты была очень смела… Но я ничего не понял. Не можешь ли ты теперь объяснить, что же именно нравилось тебе в манере учителя? — Потом, немного помедлив, добавил: — Мне очень приятно узнать, как же именно я покорил тебя». — И Петрашку посмотрел на нее дружелюбно.

«Это очень трудно объяснить! — ответила тетя Мэриуца и хихикнула, словно девочка. — Учитель был очень высоким и широкоплечим. Держался очень прямо, будто военный. Он и педагогом был очень строгим, прекрасно знающим свое дело. Чувствовалось, что он прошел немецкую школу. Когда же он приветствовал кого-нибудь, то сразу же становился гибким, хотя от этого вовсе не утрачивал своей солидности. Я не знаю, как это тебе объяснить… В особенности когда он приветствовал дам, я заметила, что он не ограничивался сухими условными фразами, а всегда что-нибудь добавлял, словно завязывая разговор, хотя порою даже и не останавливался. Голос у него был глубокий, баритон… право, не знаю».

Тетя Мэриуца смешалась и пожала плечами.

«И на этот раз, Мэриуца, я тоже ничего не понял!» — слегка усмехнулся Петрашку, словно довольный смущением своей жены.

«Это что-то такое, чего я не могу объяснить!» — пролепетала она, и Петрашку понимающе кивнул ей головой, продолжая раскачиваться в качалке.

«Во всяком случае, — проговорила тетя Мэриуца, несколько оживившись и как бы желая загладить свою неловкость, — очень немногие из мужчин в этом городе умеют теперь здороваться, как это положено».

«Так-так, — заметил мой отец, с отсутствующим видом вертя в руках бокал, — вы сами не знаете, что вам нравится».

«Не знаем, — согласилась тетя Мэриуца, пытаясь снова кокетничать с моим отцом и делая это, словно по какой-то обязанности. — Мы действительно не знаем, но хотим, чтобы нас приветствовали надлежащим образом».

«Половину жизни мы тратим на то, чтобы узнать, чего же вы, женщины, хотите, когда на самом деле…»

«Что же на самом деле?» — перебила тетя Мэриуца несколько вызывающе, стараясь казаться легкомысленной.

«Что? — задумчиво повторил мой отец и пожал плечами. — Вы и сами не знаете, чего вы хотите! А когда заходит речь о том, что вы якобы знаете, что вам нужно, то вы начинаете заикаться, бормотать, краснеть и даже выходить из себя. Не так ли?» — обратился он, улыбаясь, к Петрашку.

«Так! Так! — воскликнула тетя Мэриуца и, подойдя к отцу, стала колотить его кулачками по спине. — Правильно! Правильно!»

«Тогда чего же вы хотите?» — снова спросил отец, улыбаясь, словно удары ее маленьких кулачков доставляли ему удовольствие.

«Чего хотим? Не знаем, чего хотим? — повторяла тетя Мэриуца нежным голосом. — Если мне поклонятся подобающим образом, так, как это мне нравится, я тут же определю, что мне надо! Я не могу рассказать словами, что же мне нравится, но то, что мне нравится, я тут же узнаю. Для этого необходим некоторый флер, а ты замкнулся