в себе, и у тебя, дорогой, его никогда не будет».

Примерно в течение четверти часа я ничего не слышала, так была поглощена игрой. Наконец-то мне повезло. До этого я все время проигрывала, что совершенно обескураживало меня, и я почти не следила за фишками. Но вот я начала выигрывать, и все мое внимание сосредоточилось на куске цветного картона и фигурках, продвигавшихся к финишу по спирали, которая прерывалась неожиданными, а порой и роковыми препятствиями! Спустя некоторое время, когда игра закончилась (я, кстати сказать, так и не выиграла), разговор в соседней комнате, видимо, после многих поворотов, снова вернулся к первоначальной теме.

«…Я как-нибудь остановлю Мезинку на улице!» — донесся до меня голос матери.

«Ты хочешь заставить его повторить очаровательное приветствие?» — иронически спросил Петрашку, раскачиваясь в качалке.

«Я люблю, когда мужчины приветствуют меня подобающим образом. Я женщина — и мне нравится чувствовать это!» — проговорила мать, не отрывая глаз от вязанья.

«А это так сложно?» — серьезно спросил Петрашку (впрочем, он всегда был серьезным).

Может быть, впервые за весь вечер моя мать подняла глаза и так пристально и с таким снисхождением посмотрела на него, что тетя Мэриуца поспешно отвернулась и вся залилась краской, будто невольно подсмотрела что-то непристойное. Петрашку перестал раскачиваться и в свою очередь поглядел на мать своими маленькими темными глазками, которые на фоне белого блестящего лба приобретали, казалось, особую магнетическую силу. Несколько минут длилось молчание, потом мать проговорила:

«Я поговорю с ним о крупорушке. Интересно, обманет ли он меня!»

«Этот Мезинка — великий пройдоха! — сказал отец. — Он с тобой поздоровается, как испанский гранд, а потом заломит непотребную цену».

«Мне не нравятся слова, которые ты употребляешь, — чуть заметно нахмурившись, произнесла мать. — Мезинка — благородный человек. А если он таким и не является, то он будет им в моем присутствии».

«Да, да, — поспешил согласиться отец. — Я тоже зайду к нему. Он работает в префектуре, в отделе учета».

«И давно он там?» — спросил Петрашку.

«Около трех недель. Он и раньше, до сорокового года, работал в префектуре, пока не обзавелся мельницей. Теперь он ее ликвидирует».

«И ты пойдешь к нему?» — спросила мать. «Да, завтра или послезавтра я к нему зайду. Он сидит в том же кабинете, где и Тави Бакэу и Борлован. Вы знаете, что произошло с Тави Бакэу, когда он был на торжественном открытии…»

«А зачем ты хочешь к нему идти, к этому Мезинке?» — прервала его мать.

«Зачем? — переспросил он с улыбкой, рассматривая рюмку, которую двигал взад-вперед по белой скатерти. — Чтобы замолвить за вас словечко. Мне несколько раз приходилось выпивать с Мезинкой. Он арендует виноградник этого еврея, Шнейдера…»

«Значит, ты согласен?» — спросила мать, откладывая вязанье.

Отец смущенно улыбнулся и лениво повел плечами.

«Согласен? Ты ведь знаешь, что в подобных делах я…»

«Знаю, знаю, — нетерпеливо прервала его мать, — но почему ты хочешь вмешаться в это дело? Ведь никто тебя об этом не просит!»

Она расспрашивала его снисходительно, как расспрашивают ребенка, куда же именно он собирается лететь на своем деревянном самолете, покрашенном голубой краской.

«Я зайду к нему просто так, посмотреть, как он себя чувствует».

«И между прочим заведешь разговор о крупорушке?»

«Ну, если зайдет об этом речь, то, понятно… Я знаю, когда он ее купил. Случайно я познакомился с Шуту, который держал мельницу в Скэйуш и два года назад продал ее. Шуту даже не смонтировал ее, эту крупорушку. Так она у него и лежала разобранной, вся в масле…»

«Значит, — подхватила мать, — если зайдет речь, ты поговоришь с ним о продаже крупорушки? В каком же плане ты поведешь разговор?»

«Эх, будь все неладно! — усмехнулся отец. — Если хочешь, оставим все это. И так вам хватает забот!»

«Будут слишком большие расходы! — тихо добавил Петрашку. — Только через год мы сможем купить новую машину».

Мать не ответила, занявшись вязаньем. Мой отец принялся рассказывать смешную историю, которую сыграл Тави Бакэу, работающий в отделе учета префектуры, с крестьянами из одного пригородного села: он одобрил им все отчеты по строительству Дома культуры, который сооружал его приятель архитектор, подменивший все материалы. Мать притворилась, что внимательно слушает. Посередине рассказа вдруг послышался ее холодный отчетливый голос:

«Нужно будет поговорить с архитектором о плане?»

«О каком плане?» — переспросил невозмутимый Петрашку.

«Придется сломать внутренние перегородки. Нам нужно освободить место для двух машин. Одну мы установим вместо старого мотора».

«Так, значит, нам понадобится еще один мотор?» — откликнулся Петрашку.

«Купим еще один мотор!» — И голос матери снова стал задорным, как у девочки.

Отец, которого не совсем деликатно устранили от делового разговора, даже слегка покраснел. Но голос его прозвучал равнодушно:

«Для крупорушки достаточно мотора в пятнадцать лошадиных сил. Можно спросить у Ешки. У него в мастерской всегда стоит какой-нибудь старый мотор. Он их покупает и перематывает. Он может продать даже в рассрочку».

Моя мать вдруг отложила работу, подняла голову и с нескрываемым удивлением пристально посмотрела на отца. Тот перехватил ее взгляд, но потом опустил глаза, смущенно улыбаясь, словно сказал какую-то бестактность. Все заметили удивленный взгляд матери. Один только Петрашку не растерялся и проговорил холодно и спокойно:

«Все это фантазии: и расширение помещения, и цемент, и крупорушка, и мотор! Ты, Корнель, лучше закончи рассказ о Тави Бакэу!»

Мать не сводила удивленных глаз с моего отца, и тот под ее взглядом несколько раз заливался краской и бесшумно хихикал, словно провинившийся. Ощущая на себе этот пристальный взгляд, он чуть слышно пробормотал, пожимая плечами, как будто иронизируя над собой:

«Можно ведь сделать заем, вполне понятно, что не на всю сумму. Ведь дядюшка в прекрасных отношениях с Войкулеску, директором «Албины». — Дядюшка — это был епископ, а «Албина» — филиал банка «Албина» в нашем городе.

«Никакого займа мы делать не будем. Нам уже нужно погашать один!» — сухо отрезал Петрашку, подразумевая ту четверть миллиона, которые епископия дала в долг племяннице епископа.

Мать ничего не возразила. Она оставила работу, завернула в газету клубок, спицы и вязанье и положила рядом с собой. Откинувшись на спинку дивана и скрестив свои стройные красивые ноги, она смотрела на отца. А тот машинально продолжал то вертеть рюмку, то собирать крошки со скатерти. Однако он ответил Петрашку.

«А можно и не делать займа», — пробормотал он.

Петрашку промолчал, как бы пропустив это мимо ушей, и только бросил удивленный взгляд на отца, чуть-чуть приподняв веки, что придало его лицу весьма суровый вид. Он молчал, продолжая раскачиваться в кресле-качалке.

Хотя моя мать и не спросила отца, как