— Во-первых, мы с тобой, милый Генрих, давно на «ты». А с госпожой Карин я знаком почти с детства, а потому позволю себе прямо спросить: «Фрау Карин, вы когда-нибудь любили?».

— Еще как! Устриц в лимонном соусе.

— Вот видишь, я же говорил, что мы с тобой с детства… — Кляйне долго и мучительно собирался с мыслями и наконец изрек: — Важно, что я скажу. Я же промолчу.

Он с усилием оторвался от спинки стула, качнулся в сторону и, с трудом удерживая равновесие, добрался до своего места за соседним столом. Наконец подали шницели. Ни по внешнему виду, ни по вкусу они ничуть не уступали прежним. Им под стать оказалось и красное вино.

Густое, оно надолго задерживалось на стенках бокалов, окрашивая их в бордово-лиловый цвет.

— Извините, господин майор, мы хотели бы пригласить госпожу Карин выпить с нами по глотку вина, — адъютант Гофмайера застыл в просительной позе.

От неожиданного приглашения Карин заметно разволновалась, поднялась из-за стола и, не дожидаясь разрешения майора, с радостной улыбкой удалилась в сопровождении адъютанта.

А Генрих с друзьями продолжали трапезу. В какой-то момент взгляд его вернулся к соседнему столу.

Кляйне продолжал сидеть у самого края стола в странной позе. Локтем правой руки он опирался на стол, тогда как левая провисла между ног соседа и суетливо подергивалась, оказавшись в замкнутом пространстве.

Сосед, судя по всему, был далеко не в восторге от манипуляций Кляйне, и норовил сдвинуться как можно левее от навязчивого ухажера. Генрих едва заметно кивнул. Скиба тут же соскользнул вниз и из укрытия многократно зафиксировал на пленку происходившее под соседним столом. Он так быстро ориентировался в обстановке, что позволил себе даже несколько кадров с подсветкой. Яркая вспышка насторожила было некоторых, еще недостаточно захмелевших гостей. Однако опытный фотомастер легко покинул свою рабочую точку и сделал на глазах у любопытствующих несколько снимков своего друга Дубровского, который тут же принял позу человека, для которого фотообъектив не помеха, а всего лишь привычное развлечение.

Частная жизнь в военное время малоинтересна. И когда все вошло в обычное русло, молодые люди откланялись, оставив Генриху самые теплые пожелания в адрес покинувшей их дамы, а также отснятую кассету.

Карин вернулась довольно скоро и искренне огорчилась по поводу исчезновения друзей Генриха.

— Как досадно, но меня невероятно подкупило, что меня еще помнят малознакомые мне люди. Впрочем, оставим это.

Она попросила Генриха наполнить бокалы.

— Выпьем за мой приезд, которому вы рады и умело скрываете это.

В каждом вновь приносимом официантом графине пурпурное вино оказывалось столь же прекрасным, как и в предыдущем.

— Меня удивляет, почему вы не спрашиваете, как мне удалось вернуться сюда?

— Не смею. Вдруг это тайна?

— Возможно, но вам я ее открою. Я уже рассказывала вам, что у нас очень уютная вилла в сельской местности, километрах в девяноста к западу от Берлина в направлении Магдебурга. Кругом — поле, лес, речка, тишина… Мы с папой садились вечером у камина и вспоминали наше прошлое — каждый, как он видел его с высоты своего возраста.

— Увлекательное занятие.

— Если это ирония, то напрасно.

— Боже упаси! Но что вы могли рассказать отцу из того, чего он не знал прежде?

Карин отпила немного из бокала и отставила его в сторону. Причем сделала это так спешно, словно боялась, что после паузы ей не позволят довести повествование до конца.

— Меня воспитывала мать, отец в этот процесс не вмешивался и потому многого не знал. Я рассказала ему о моем первом серьезном увлечении и связанную с этим довольно смешную историю.

— Интересно, — теперь глоток вина сделал Генрих.

— По окончании гимназии я, конечно, как и все подруги, влюбилась, и тайно пригласила мальчика к нам домой. У меня в доме была отдельная комната с отдельным входом. Мы проговорили ночь напролет, целовались, конечно, естественно, не более того. Под утро он уже собрался уходить, как тут увидела в окно маму, направлявшуюся ко мне, хотя заходила она ко мне очень редко. Я с испугу решила притвориться спящей, легла в постель и уложила мальчика рядом, укрыв нас обоих одеялом, будучи уверенной, что это нас спасет.

— Спасло?

— Мама глянула на представившуюся перед ней мизансцену и хорошо поставленным голосом произнесла: «Дорогая дочка, сначала постарайся приобрести мужа, только потом любовника, а никак не наоборот». Мама была красивой и мудрой женщиной — редкое сочетание. К тому же, неплохой актрисой — она играла в берлинском драматическом театре.

Я рассказала эту историю отцу у камина. Сначала он рассмеялся, а потом пустил слезу. Они ос мамой были великолепной парой.

Карин придвинула бокал к Генриху.

— Налейте, пожалуйста, я хочу, следуя восточной традиции, выпить за здоровье отца. Он — необыкновенной души человек с очень интересным прошлым.

Оба на минуту замолчали.

— Во время империалистической войны служил в одной части с фюрером. Дома у нас есть несколько фотографий: отец и фюрер среди фронтовых друзей во Франции. Все совсем юные, не похожие на сегодняшних.

— Если он фронтовик, я с удовольствием подниму за него бокал.

— Отдадим все наши силы и умение на благо великой Германии.

Карин пила медленно, смакуя каждый глоток, что-то явно обдумывая, и заговорила вдруг на совершено иную тему.

— А вы знаете, Генрих, к нам на загородную виллу однажды приезжал фюрер и пробыл почти два часа. Пили чай с печеньем, которое испекла мама. Он очень хвалил выпечку и даже поцеловал маме руку. За чаем они с папой вспоминали свои фронтовые переживания, но больше говорили о провалившемся путче в ноябре 1923 года. Я впервые узнала, что папа был участником уличной демонстрации, которую полиция расстреляла. Погибли ведь шестнадцать человек. Образовалась огромная куча из живых и мертвых, из-под которой папа извлек фюрера и оттащил в припаркованную неподалеку машину. Позже папа навещал фюрера, отбывавшего пятилетнее наказание в крепости Ландсберг.

— Отец ваш и сегодня, стало быть, может рассчитывать на любые привилегии со стороны фюрера.

— Может, но не хочет. — Несколько глотков вина заставили на минуту задуматься, стоит ли посвящать хоть и симпатичного, но отнюдь не близкого знакомого в дела более чем семейные? Но эта мимолетная мысль изменила что-то в соотношении добра и зла, превратив возникшие сомнения в легко сдуваемую ветром пыль. — Видите ли, фюрер мыслит несколько иными категориями, нежели мы с вами, смертные. Просьбы людей он воспринимает как насилие над собой и потому, как правило, отвергает их. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я даже понимаю, что имеет в виду фюрер. Делать добро людям значительно приятнее, нежели выполнять их просьбы.