И вот теперь Ник склонился над женщиной, его пылающее лицо прижато к ее животу, ее бедрам. Он ласкает ее. Пока она не вскрикивает, не начинает метаться. Пока она не кричит.

Ник сжимает ее спину, крепко. Юбка в красный горошек, белая нижняя юбка — все в мокром песке.

Пот струйками стекает по обнаженной спине Ника. По его телу, по мускулам пробегает дрожь.

Мистер Мартене говорит о школе Джуллиарда — ее переоценивают. Среди студентов там отчаянная конкуренция, они ничего не знают, кроме своих инструментов, они начинают презирать свои инструменты и музыку вообще, но чтобы уйти из школы Джуллиарда — ни за что, пока кто-то в состоянии платить за их обучение.

— Ну, о ней всегда говорят, — неопределенно замечает кто-то из гостей, — и еще об этой… как ее?., школе Кэртиса. Только и слышишь, что об этих школах.

— Школу Кэртиса тоже переоценивают, — тупо стоит на своем мистер Мартене.

Мори пытается думать о своей работе, о своем столе, о бумагах — первые наброски судебных исков в некоторых округах Джорджии: нарушение правил регистрации избирателей. Год за годом и десятилетие за десятилетием; вот если бы он мог перевести разговор на книгу об эпохе Реконструкции, которую он читает… роль негров в Реконструкции — четыре миллиона бывших рабов, подумать только!., четыре миллиона человеческих существ. «Негр так же глубоко проник в психологию белого человека, как белый человек — в психологию негра». Если бы ему удалось перевести разговор на гражданские права, на судопроизводство — на что-то достойное беседы… Но он молчит. Слова других людей омывают его. А у него пересохло во рту, в груди — боль, да, в области сердца — боль, но ведь сердце у него слабое… нет, сердце у него не «слабое»: врачу пришлось бы применить сверхчувствительный инструмент, чтобы обнаружить какие-либо изъяны, а сейчас, пожалуй, вообще все в порядке. В школе Бауэра Ник научил Мори довольно прилично играть в теннис. И бегает Мори неплохо — если помнит о дыхании, то бежит даже очень хорошо.

Решетчатая стенка на краю террасы вся в каплях дождя; безостановочно и тяжко дышит океан; пустынный пляж. Пляж, протянувшийся на многие мили. Мори стоит на крыльце, засунув руки в карманы, слегка нахохлившись, сознавая, что Мартенсы и их гости наблюдают за ним. Он стоит, чуть не касаясь носом решетчатой стенки, и смотрит. Ждет. Не таясь. Что он должен чувствовать — стыд или просто смущение? Унижение. Ярость. Ярость?

Самый давний друг Ника. Его ближайший друг. Да, это тот самый мальчик, я хочу сказать — молодой человек, его отец — Джо Хэллек, да, тот самый Хэллек, нет, по-моему, он сейчас отошел от дел или получил посольство…

«Я так тебя люблю.

Так люблю, что просто невыносимо, непонятно».

Но ведь ничего страшного не произошло, никаких оснований для тревоги или паники. Они не так уж и долго отсутствуют. Они не на лодке, они не плавают, а на пляже разве можно потеряться…

«Я бы не хотела ехать в такую даль, в Мэн, — сказала ему Изабелла, — если ты, конечно, не возражаешь, Мори: я знаю, тебе хочется, чтобы я познакомилась с Ником, и я хочу с ним познакомиться, но ведь времени сколько угодно, а эта вечеринка в конце концов очень важна для твоей карьеры, и туда едет Эгнес, Эгнес и Мэк, почему бы нам не поехать вместе, отец мог бы дать нам машину и Карлоса на день…»

Безлюдный пляж. Дождь, туман. Внезапно на пляже возникают две фигуры: молодая женщина, молодой мужчина. Женщина стройная и светловолосая, мужчина — высокий, с крепкими ногами и движениями, которые становятся порывистыми, когда он думает, что за ним наблюдают…

Мори моргает, всматривается. Но — никого. Ничего.

— О чем, черт побери, думает Ник? — говорит миссис Мартене в кухне, где ее вроде бы не должно быть слышно. А на самом-то деле слышно. — Как он может так себя вести?

— То есть как — так? — раздраженно говорит мистер Мартене.

— Ты знаешь — как.

— Никак он себя не ведет — просто они пережидают, зачем ты суешь нос не в свои дела?., поставь еще пива на лед… и куда ты девала сырное печенье?., делаешь из мухи слона.

— Я думаю о Мори. Просто не понимаю, как может Ник так себя вести…

— Все вполне невинно, они объяснят, — говорит со вздохом мистер Мартене, — не волнуйся. Ни тот, ни другая не идиоты.

— Я думаю о Мори. Я думаю о Джун.

— Мори воспринимает все это вполне нормально, он ведь джентльмен, ну а Джун… она же ничего не знает.

— Ник никогда еще себе такого не позволял! — говорит миссис Мартене, чуть не всхлипывая.

— Почему ты в этом так уверена? — спрашивает мистер Мартене.

Когда они встретились в третий или в четвертый раз, Изабелла де Бенавенте молчала почти весь вечер. А если отвечала на вопросы Мори, то еле слышно: «Да, нет, да, я всегда так думала, да, наверно, вы правы, нет, едва ли я возьмусь за журналистику — это не для женщин, там женщин не любят, женщины вызывают раздражение, я не раз от этого страдала, наверное, я недостаточно сильная… недостаточно приспособлена для конкуренции».

А потом, перед тем как Мори повез ее домой, она вдруг разрыдалась и забормотала что-то маловразумительное насчет своего отца… отца, который так груб с ней… потому что он настроен против ее матери… потому что он не любит женщин и не верит им… потому что он хочет использовать ее. Мори потрясла эта перемена, произошедшая в Изабелле: только что лицо у нее было крепкое, мускулистое, с туго натянутой кожей, и вот оно уже разъехалось в детских доверчивых слезах. И она не оттолкнула его, когда он попытался ее утешить. (А он не задумываясь обнял ее. Как обнял бы любого человека, разрыдавшегося в его присутствии.)

— Использовать вас? Что значит — использовать?

— Я ненавижу его…

— Я не понимаю вас, Изабелла! Что случилось?

— О Господи, я ненавижу его, хоть бы он умер!.. Хоть бы оставил меня в покое…

— Изабелла! В чем дело? Чего хочет ваш отец?

Он обнимал ее, лицо его горело. Он утешал ее. Ах, как билось его сердце! Это была одна из самых удивительных минут в его жизни… он будет вечно помнить… будет вспоминать в машине, ведя ее по неровной, узкой виргинской дороге… вспоминать девушку, которую полюбил с огромной силой страсти и со страхом… девушку, славящуюся своей красотой… девушку, разразившуюся при нем слезами, позволившую ему обнять ее, утешить, доверившую ему свое горе.

— Чего же хочет ваш отец? — весь дрожа, переспросил он. — Расскажите мне!..

А она продолжала рыдать. Бормотала что-то бессвязное. С сильным испанским акцентом. Плечи ее вздрагивали, прелестное лицо было мокрым от слез. Деньги, плата за ее обучение, мексиканский делец, отец шпионит за ней, подслушивает ее разговоры по телефону, расспрашивает про Мори, ревнует, что она переписывается с матерью, требует, чтобы она давала ему читать письма, которые мать посылает ей. Но несчастна она не только из-за этого. Из-за друзей, знакомых. Из-за того, какие мелкие в Вашингтоне людишки. Девушки предают ее, молодые люди огорчают — их интересует только собственная карьера, и они ухаживают за богатыми девушками или ведут себя грубо, настырно — Мори может догадаться как.