— Я, собственно, его совсем не знаю, — говорит Оуэн. — Это ты его знаешь.

— Я его не знаю, он просто мамочкин приятель, — говорит Кирстен.

— У них тоже, конечно, был роман, по-моему, это абсолютно ясно, — говорит Оуэн. — Он вечно болтался в доме. Собственно, даже ночевал. Ведь стоило Мори уехать по делам из города… как начиналось нескончаемое веселье… они заполняли дом точно тараканы… и самый ужасный был генерал Кемп… ну точно сама Смерть входила в гостиную!..

— У него рак горла, — говорит Кирстен.

— Откуда ты знаешь?

— Мамочка сообщила, в письме. Она ведь по-прежнему мне пишет. На своей надушенной бумаге. Сейчас она разоряется по поводу тебя, ей кажется, что ты тоже против нее настроился… ей становится страшновато. Я хочу сказать, она, видно, знает. Видно, знает, что мы чувствуем.

— О нет, нет, нет. — Оуэн со свистом пропускает воздух сквозь зубы. — О нет, она не знает.

— Так или иначе, у него рак горла, была операция, и ему удалили голосовые связки, — говорит Кирстен. — Больше он уже не сможет говорить.

— Бедный старый развратник.

— Да черт с ним, плевать мне на него, плевать на них на всех, — хихикнув, говорит Кирстен. Глаза ее расширились, горят. На виске пульсирует хорошенькая голубая жилка. — А у тебя бывает так, Оуэн, чтоб тебе было наплевать?.. Я хочу сказать — на кого-то, на что-то…

— На него мне не наплевать, — сухо произносит Оуэн.

Кирстен снова надувает щеки. Глаза ее блестят, из них текут слезы.

— Конечно, — быстро, тихо произносит она. — На него — нет.

— Мне не наплевать, как с ним обошлись, как его выжали и выбросили на помойку, — говорит Оуэн.

— Конечно, конечно, — говорит Кирстен, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я не это имела в виду. Я забыла.

— Ночью я читал Блейка… и знаешь, как все сходится?., я хочу сказать, Бог ты мой!., все… это была книга в бумажной обложке, которой я пользовался на втором курсе — я подошел к книжному шкафу и раскрыл ее… я не мог спать… какой-то идиот через коридор гонял рок-музыку… а я подошел к полке и раскрыл книжку и сказал себе: то, что я прочту сейчас, будет что-то значить… будет значить что-то очень важное… и вот я раскрыл книжку, малыш, и угадай, что прочел — я раскрыл ее на «Свадьбе Неба и Ада», где Блейк говорит: «Не дано мертвецу отомстить за увечья».

— О Господи, — вырывается у Кирстен, и она резко втягивает в себя воздух. С минуту она в упор смотрит на Оуэна; она не на наркотиках, даже не на взводе: глаза ясные. Затем взгляд затуманивается, теряет фокус. — «Не дано мертвецу отомстить за увечья». Что это значит?

— Мне приходят в голову по крайней мере два значения, — говорит Оуэн. Ему приятно, что его слова произвели такое впечатление на сестру. — Но одно из них не очень утешительное.

— «Не дано мертвецу отомстить за увечья», — медленно произносит Кирстен.

— Все мы любим Блейка, — говорит Оуэн, — у него мы находим такие тонкие, умные, незабываемые изречения… «Тот, кто лишь жаждет, но не свершает, рождает чуму». Хорошо, верно? «Лучше убить дитя в колыбели, чем томиться несвершенными желаниями».

— «Задушить», по-моему!

— Что?

— «Лучше задушить дитя…»

— А я как сказал?

— Ты сказал — убить.

— «Лучше убить дитя в колыбели, чем…»

— Нет, по-моему, — «задушить».

— «Задушить», «убить» — какого черта, перестань меня перебивать, — говорит Оуэн, внезапно рассвирепев. — Не можешь не высунуться со своим грошовым мнением, да? Пищишь за столом, в машине — только бы привлечь папочкино внимание… и ведь в большинстве случаев несешь чепуху…

— Оуэн, ради Бога, — произносит Кирстен тоном «разумной школьницы», который всегда так бесит его, — извини. Послушай, я же извинилась. Давай не будем ссориться — у нас не так много времени.

— «Телегой и плугом пройдите по костям мертвецов», — говорит Оуэн. — Нравится тебе такое? Нравится?

— Нет.

— Но именно это они и сделали. С ним. Пытаются сделать.

— Думаешь, они поженятся? Я хочу сказать… когда пройдет достаточно времени…

— Откуда мне знать, что они станут делать? Они ведь не поверяют мне своих мыслей, — говорит Оуэн. — А вот еще… я просто глазам не поверил, когда это прочел в той книжке… все вдруг высветилось, словно при вспышке молнии!.. Вот: «То, что ныне делом доказано, когда-то лишь мнилось».

— Ох. Вот это мне нравится, — говорит Кирстен. — Это мне нравится.

— «То, что ныне делом доказано…»

— «…когда-то лишь мнилось».

— Да, — говорит Оуэн, — когда-нибудь мы сможем так сказать. После. Когда все будет позади. Когда они оба будут мертвы.

— «То, что ныне делом доказано, когда-то лишь мнилось»…

Голос Кирстен дрожит от благодарности.

Внезапно у нее начинает течь из носа, она роется в карманах, ища платок. Носового платка у нее, конечно, нет — придется брату выручать. Глупышка Кирстен! И когда только она повзрослеет! Она безудержно смеется, из глаз текут слезы, худенькие плечи вздрагивают. Нет такого лекарства, которое могло бы успокоить ее.

Оуэн широкой тенью нависает над ней, склабится, раскачивается. От него тоже исходит чудесное тепло.

— Ты только подумай, деткa, — говорит он, — когда все будет уже позади… когда все станет предметом двухдюймовых заголовков… когда убийцы будут наказаны! «То, что ныне делом доказано…» Тогда мы скажем это вместе, верно? Верно?

— О да, — шепчет Кирстен.

— Мы заставим их признаться. Сначала. Мы заставим их сказать правду — письменное признание, совместное признание, может, даже запишем их разговор… в постели! Да? Правильно? Сделаем так?

— О да, — шепчет Кирстен, хихикая, задыхаясь, — о да, да, да, да, да.

Тринадцатое мая, вторник, вторая неделя внеаудиторных занятий для подготовки к экзаменам, а Оуэн, вместо того чтобы читать или писать свою работу, оказывается в жарком, влажном, завораживающем Вашингтоне, городе, где он родился, городе, который он обожает.

— «Вернуться в Карфаген»[30], - шепчет он себе под нос, опьяненный, восторженный, готовый к сражению.

Он оказывается на вечеринке, куда его никто не приглашал — специально не приглашал. Но конечно, Мултоньг — давние-давние друзья Изабеллы и Мори, конечно, они рады ему: ну кто из окружения Хэллеков способен проявить негостеприимство по отношению к детям Хэллеков, хоть они и такие никудышные?.. «Издерганные», «неспокойные», «несчастные», «не вполне нормальные». Короче — типичные вашингтонские дети.