На военной базе “Бельбек”, куда приземлились часов в восемь вечера, было подозрительно тихо. Ни души. К этому моменту Горбачеву — это тоже выяснилось позже — восстановили связь, и он дал команду о беспрепятственной посадке нашего самолета»…

А Крым за несколько дней не изменился совсем, как был радостным, теплым, пахнущим спелыми персиками местом, так таковым и остался. Море было безмятежным, в вечерней воде беззаботно плескались детишки, им никакого дела не было до московских перипетий.

Дача Горбачева в Форосе называлась объектом «Заря». Многие из тех, кто прилетел в тот час в Форос, с досадою думали, что их втянули в некую не очень умную игру — в воздухе, несмотря на опасность, носилось что-то шутовское, непродуманное, недоговоренное, и Горбачев, конечно же, был к этому причастен. И, что особенно плохо было для Шебаршина, причастен оказался и Крючков, шеф огромной, очень серьезной службы.

Служба оказалась под ударом, таким сильнейшим ударом, что ее вряд ли удастся сохранить в том виде, в котором она была до сей поры.

Достаточно было видеть свирепые лица демократов, уже примеряющихся к памятнику Дзержинскому. Но памятник еще стоял, молча и печально поглядывая на беснующуюся толпу.

Ждали прилета Горбачева из Крыма.

О тех днях написаны тома книг, кипы газетных статей, ничего нового уже сказать нельзя, кадры прилета Михаила Сергеевича, чье лицо, как минимум, вызывало сочувствие, облетели газеты всего мира… Но не все всем, конечно, было известно. Много говорили о двойной игре Горбачева, о его обычной трусости, о том, что он подставил своих товарищей, но все это были домыслы. Правду мог знать только сам Горбачев, но он предпочитал говорить о чем угодно, только не об этом, а когда нечего было говорить — замыкался.

Впрочем, говорить он мог всегда — и говорил — на любую тему, вплоть до совокупления кузнечиков, да вот что: из его речей в голове ничего не оставалось, в одно ухо слова влетали, в другое вылетали, и через полминуты уже нельзя было вспомнить, о чем он говорил — о кузнечиках, о взаимоотношении с Америкой или о затормозившихся полетах в космос.

Из Крыма в Москву возвращались также на двух самолетах — и Горбачев с семьей, и помощники, и публика, прилетевшая к нему из Москвы для выяснения отношений, и автоматчики с корреспондентами — все, в общем, только у одного самолета статус был повыше, у другого пониже. Иваненко же тем временем получил указание явиться с автоматчиками в аэропорт Внуково и арестовать членов ГКЧП, летавших в Крым, в частности Крючкова.

Иваненко хорошо понимал, что в аэропорту могут быть сложности: там имеется свой отдел КГБ и свои бойцы, очень подготовленные, и если они, скажем, не захотят отдать Крючкова, будет стычка.

Руководил внуковскими чекистами полковник Тужилкин. Увидев генерал-майора Иваненко, он все понял, тем более Иваненко был не один, а с прокурором Российской Федерации Степанковым, лицо которого было хорошо известно — Степанков часто выступал по телевизору. Тужилкин подбежал к Иваненко, козырнул:

— Готов выполнить любое ваше распоряжение, товарищ генерал-майор.

— Сейчас посмотрим, какое распоряжение надо будет выполнить, — довольно миролюбиво отозвался Иваненко.

Миссия у него, конечно же, была неприятная, но что делать — кто-то же должен исполнять и неприятные миссии. Автоматчики, которых придали Иваненко, были не комитетские, а из МВД, это облегчало задачу: люди из чужого ведомства обычно не занимаются некими психологическими изысканиями и не ищут ответа на вопрос «За что?» или «Почему?» — они просто выполняют приказы своих командиров.

В самолете, который приземлился, надо было арестовать трех человек — Крючкова, Язова, Тизякова. Для Иваненко и его группы специально открыли заднюю дверь салона, через нее и вошли.

Крючков был очень спокоен, даже более чем спокоен — заторможен, — и в движениях, и в реакции, и в чрезмерно затянутых ответах на вопросы; создавалось такое впечатление, что он специально наглотался каких-то таблеток; Язов также был спокоен, даже дружелюбен по отношению к автоматчикам и тем, кто пришел его арестовывать. Язов — фронтовик, настоящий солдат, хорошо знает, почем фунт лиха, поэтому удивить лихом его было невозможно. Только улыбка на лице была печальной: он знал то, чего не знал Иваненко.

Тизякова арестовать не удалось — он был депутатом Верховного Совета СССР, а для ареста депутата требовалось лишение его депутатской неприкосновенности. Крючков с Язовым депутатской неприкосновенностью не обладали — это осталось в прошлом. Депутатами последнего созыва Верховного Совета СССР они не были. Да и депутатов при Горбачеве стали называть по-иному, несколько высокомерно, я бы сказал, — народными депутатами.

Развернулись народные депутаты во всю ширь — спектакли показывали по телевидению такие, что люди перестали ходить в театры, это было уже неинтересно. Никогда народ наш не видел такого, что происходило в Верховном Совете во время заседаний — Бог до горбачевской поры миловал. А при Горбачеве действо развернулось…

Ну да Господь с ними, с депутатами, и с хорошими, и с плохими.

Крючков спустился из самолета по обычному жестяному трапу и сразу оказался в окружении автоматчиков. Растерянно похлопал себя по карманам:

— А портфель, где мой портфель?

Оказывается, забыл в самолете и ощущал себя без портфеля не в своей тарелке.

Иваненко сказал: «Сейчас будет портфель, принесем», — быстро взбежал вверх по лестнице, в самолет. Портфель никуда не делся, лежал на сидении Крючкова.

Куда вести арестованных? Маршала Советского Союза и генерала армии, Язова и Крючкова? Не в «Матросскую» же «Тишину», в огромную камеру-предвариловку, и не во внутреннюю тюрьму КГБ — там Крючкова легко могут достать не на шутку распалившиеся демократы, и не в Лефортово… Повезли в Солнечногорск, в пансионат «Сенеж» — имелся такой на берегу большого чистого озера.

Там и были проведены первые допросы…

А Горбачев вернулся в Кремль, забрался как ни в чем не бывало в свое кресло, отрицая всякую свою причастность к ГКЧП (кто бы чего ему ни говорил и какие доказательства ни приводил), и начал привычно править дальше растрескавшейся, расползающиеся на части, погруженной в недобрые предчувствия страной. Глотал обиды, терпел унижения от Ельцина и его окружения, в которых сам был виноват, простонародно коверкал слова — вообще-то ему бы в пору начать учить русский язык, но он этого не делал: похоже, считал ниже своего достоинства.

Впрочем, в Кремле он был уже фигурой номинальной, никакой, он уже ничего не решал — возможно, даже не решал вопрос, почистить ему утром ботинки или нет.

Но болезненная спесь оставалась, и желание усидеть в самом высоком кресле страны тоже оставалось, и за царские привилегии Михаил Сергеевич был готов бороться до конца.

Двадцать второе августа было днем, когда толпа перед Белым домом более-менее успокоилась, телевидение сообщило об аресте заговорщиков, хотя многое в этих сообщениях было просто-напросто непонятно. Каждые десять минут телевизионщики сообщали также о ликовании простого народа и включали трансляцию из различных городов России (впрочем, не только России), но, несмотря на ликование, в воздухе все равно продолжало пахнуть порохом… Что будет дальше?