Бедный Феликс, если бы он знал, что когда-нибудь произойдет то, что происходило сейчас, то просто бы не стал заниматься тем, чем занимался, — не стал бы бороться с разрухой, не стал бы восстанавливать транспорт, не стал бы лазать по подземельям и выуживать оттуда тысячи обреченных мальчишек и девчонок — беспризорников… Обреченных, между прочим. Половина из них вряд ли выжила бы в обреченной стране.

Почитайте письма Феликса Дзержинского той поры. В них много светлых страниц.

Шебаршин написал в своем дневнике: «Заставлял себя смотреть. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно — расплата за близорукость, за всесилие, за корыстность вождей, за нашу баранью бездумную натуру. Конец эпохи. Но и начало другой эпохи. Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев — и Железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдал свою первую земную жизнь Феликс Эдмундович?! Посмертно ответил за прегрешения потомков?!».

Было горько, пусто, обидно, когда Шебаршин выходил из огромного здания КГБ; оно было совершенно пустынно, на месте оставались только несколько сотрудников комендантской службы, все входы и выходы были заперты наглухо, заблокированы. Мало ли чего можно было ждать от революционно настроенных дураков?

Холодно. От родного города, который Шебаршин так любил, вырос в нем, многое знал и испытал, веяло холодом, чем-то враждебным, чужим, словно бы и не Москва это была. В голове судорожно колотились невесть откуда взявшиеся блоковские строчки: «ночь, улица, фонарь, аптека…», заставляющие своим равнодушным пересчетом сочиться слезы. Слезы, рожденные внутри, невидимые.

Неужели все повторяется?

Да, слезы эти были внутренними. Их никто не видел, даже шофер. Какие ошибки сделал в эти тяжелые августовские дни он, Леонид Владимирович Шебаршин, — что допустил неверное, у кого пошел на поводу, какой приказ не выполнил, а его надо было выполнить обязательно, и почему не выполнил, сейчас уже сказать никто не может — многих действующих лиц той тяжелой августовской поры уже нет в живых.

В том числе и Шебаршина, в том числе и Крючкова.

Здание КГБ было заперто глухо, забаррикадировано, словно крепость, приготовившаяся к осаде — ни одни ворота не будут открыты, ни одна дверь. Транспорт, имевшийся в КГБ, также был спрятан внутри.

Хорошо, что одна дежурная машина, «Волга», стояла на Кузнецком мосту, вне здания. Но до нее еще надо было добраться, да и она могла уехать. На улице почти никого, редкие прохожие пугливо неслись к станции метро, которая вот-вот должна была закрыться, если уже не закрылась. Шебаршин заметил также небольшую группу мрачных неразговорчивых милиционеров. Все верно: тут невольно будешь неразговорчивым. То, что они увидели сегодня, увидишь нечасто.

Дежурная машина находилась на месте. На ней Шебаршин и поехал домой.

Как бы там ни было, и как бы ни было это неприятно, а на работу выходить надо было. Шебаршин постарался, чтобы день двадцать второго августа был у него расписан так же плотно и жестко, как и все предыдущие дни.

Едва Шебаршин уселся в кресло, как пошли звонки, звонки, звонки, только успевай поворачиваться: несколько звонков из Вильнюса, в том числе и от заместителя председателя правительства, звонок этот был очень тревожным — блокированы два районных отдела КГБ, сотрудники находятся в зданиях, милиция демонстративно отказывается приходить на помощь, обстановка опасная, что делать?

«А я откуда знаю, что делать? — записал Шебаршин в дневнике. — Даю тот же стандартный приказ — оружия не применять, вступать в переговоры, договариваться о передаче зданий и имущества, оформлять все описями и протоколами».

Люди растеряны, раздавлены, размяты. Наверное, такое было и в семнадцатом году, в те революционные дни — и в феврале семнадцатого, и в ноябре.

В это время прошло сообщение о том, что какая-то разгоряченная толпа собралась штурмовать Лефортовский изолятор.

— А что в Лефортово? — спросил Шебаршин.

— Там сидит Новодворская.

— Вот те раз, совсем не думал, что эта старая революционерка находится у нас.

— У нас она…

— Так выпускайте ее ко всем чертям. Кто об этом может распорядиться?

— Мы сами.

— Выпускайте!

Едва решили вопрос об освобождении Новодворской, как кабинет начали заполнять люди, пришло человек тридцать пять, все руководящие сотрудники КГБ. Как жить дальше? Привычной фигуры Дзержинского, украшавшей площадь, уже нет — казнили и увезли. Пока непонятно, куда увезли — нет сведений.

Сам собой стал вопрос о закрытии в КГБ партийной организации. Что делать с парторганизацией в КГБ? Ясное дело — закрывать.

В городе, в родной Москве, тем временем разные служивые люди продолжали опечатывать райкомы партии, районные отделы КГБ. Хорошо, что все происходило без драк, без битья стекол и обычного, положенного в таких случаях мордобития — для России, увы, типичного.

Что же касается руководителей партийных организаций в КГБ, то они тут бывали самые разные, было много толковых, настоящих людей, а были и обыкновенные пустышки.

Были такие, что могли говорить на любую тему — при первой же возможности открывали рот и с большой скоростью неслись вперед очень напористо и громкоголосо, чтобы не дать никому даже и слова вставить — и могли так говорить без передыха, полтора-два часа. Потом закрывали рот, смолкали, и люди начинали соображать, даже вспоминать, а о чем же, собственно, этот деятель говорил?

Оказалось, ни о чем. Школа Горбачева Михаила Сергеевича. Ни одного слова потом — кроме неправильно произнесенных — вспомнить было невозможно.

Один из таких секретарей приехал как-то в «Лес», на заседание командного состава ПГУ, и с ходу, с колес, начал учить разведчиков азам разведки — примерно на уровне детского сада… Шебаршин послушал, послушал его, а потом взял в руки толстый красный карандаш — командный — и постучал им по столу. Озадаченный таким необычным звуковым сигналом секретарь парторганизации КГБ смолк. А Шебаршин спокойно и жестко произнес:

— Вы чего нас учите? Кто вам дал такое право? Лучше посидите и послушайте, что говорят другие.

Секретарь парторганизации едва собственным языком не подавился.

Обсуждать вопрос о том, быть парторганизации в КГБ или нет, особо не стали — все было ясно без всяких обсуждений, поэтому поставили вопрос на голосование. «За» департизацию органов (и это после семидесяти двух лет вдалбливания в головы лозунга: «Чекисты — это вооруженный отряд партии») выступили все собравшиеся, «против» проголосовал только один человек — секретарь парткома Назаров Николай Иванович. Честная позиция, кстати, которую нельзя не уважать.