А далее некоторые руководящие товарищи, у которых имелось желание стать еще более руководящими, предложили немедленно создать комиссию по расследованию деятельности КГБ 19–21 августа, и тут за горло взял всех присутствующих заместитель председателя КГБ Российской Федерации Поделякин Владимир Андреевич — видимо, сказалась накачка, сделанная демократами, что-то еще. В своем дневнике Шебаршин написал, что «Поделякин внес в обстановку тревожную принципиальную нотку, проявил открытую принципиальность революционных времен. Пахнуло холодком, как из подвальной двери».

Говорят, что Поделякин хотя и был человеком горячим, но честным — он, кстати, неплохо проявил себя в Чернобыле, на разборке завалов, схватил там такую дозу радиации, после которой люди просто не живут. Через пару лет Поделякина не стало — Чернобыль добил его…

В половине второго на столе у Шебаршина зазвонила вертушка. В трубке — голос Горбачева:

— Появитесь у меня через полчаса! — приказал тот.

И вот Шебаршин в приемной на третьем этаже. Там уже вызванные генерал армии Моисеев, председатель Совета Министров России Силаев, Баранников, которому надлежало стать министром внутренних дел СССР, — лица у всех встревоженные.

Первым из этой тройки вызвали Моисеева Михаила Алексеевича. Пробыл он за дверями комнаты заседаний (ранее там проходили совещания Политбюро ЦК КПСС) совсем немного, примерно полминуты. Вернулся в приемную. Подошел к окну, за которым были видны ухоженные крыши кремлевских зданий, выкрашенные в светловато-зеленый цвет, постоял несколько секунд в глубоком молчании — в приемной сделалось тихо, будто на дне морском, никто не мог сказать, что произошло с боевым генералом; потом произнес спокойно, негромко и четко — слышно было каждое слово:

— Все, я больше не заместитель министра обороны и не начальник Генерального штаба…

Люди, находившиеся в приемной, продолжали молчать.

В это время в зал вызвали Шебаршина.

В зале народу было немного. Горбачев, Ельцин, руководители некоторых республик. Вместе со всеми сидел и Бакатин, которого Шебаршин знал еще по той поре, когда тот был первым секретарем обкома партии.

Горбачев поправил очки, отчего глаза у него сделались глубокими — даже очень глубокими, как у слепца.

— Я назначил председателем КГБ товарища Бакатина, вы все знакомы с ним, — и к Шебаршину: — Отправляйтесь сейчас вместе в комитет, представьте его…

Шебаршин потом признался, что у него будто бы с плеч свалилась тяжелейшая ноша. Даже дышать сделалось легче. Он не выдержал, улыбнулся:

— Большое спасибо! Сегодня ночью буду спать спокойно.

В ответ Горбачев произнес очень хмуро, без всяких улыбок:

— Ну, спать спокойно еще рано.

На эти зловещие слова Шебаршин поначалу не обратил внимания, а потом прокрутил их в голове и удивился очень недоброму смыслу, который таился в них.

С Бакатиным договорились, что в пятнадцать ноль-ноль тот приедет на Лубянку, и Шебаршин прилюдно сдаст ему свой командный пост.

Человеком в КГБ Бакатин был, конечно, чужим, работу не знал, людей тоже не знал, самым лучшим было бы оставить в этом кресле Шебаршина — тогда многое бы обернулось по-другому; но решение было принято то, которое было принято.

Иваненко Виктор Валентинович уже много лет спустя, когда готовилась эта книга, рассказал, что Горбачев назначил Шебаршина председателем КГБ единолично, без согласования с Ельциным. Ельцин же, узнав об этом, не замедлил показать свой крутой характер:

— А почему со мной не согласовали?

И Горбачев тут же дал «обратный ход», подписал указ об освобождении Шебаршина — должность предстояло передать другому человеку, которому Ельцин доверял. Таким человеком оказался Бакатин.

В общем, и такая трактовка ходит в народе — и вполне логично объясняет, почему Леонид Владимирович пробыл на своем посту всего сутки и три часа.

На первой же встрече с комитетскими генералами Бакатин сказал:

— Я человек не военный. У меня даже воротничок на рубашке как-то не так застегнут.

Держался он просто, с некой душевной раскованностью, что Шебаршин не замедлил отметить в своих записях. Шебаршина, как своего предшественника, Бакатин посадил по правую руку, речь держал недолгую, но очень внятную и впечатление произвел довольно приятное. Но это было первое впечатление — всего лишь.

Когда зашла речь о кадровых перестановках — этого момента ждали все, — Бакатин небрежно тронул Шебаршина за плечо:

— Первый заместитель у нас уже есть.

— А кто согласовывал это со мною? — спросил Шебаршин, начал громко и решительно протестовать, в конце тирады произнес:

— Я приму решительные меры.

— Какие же? — с участливо-доброжелательной улыбкой спросил Бакатин.

— Совершу государственный переворот!

Шутка, конечно, и, вполне возможно, не самая лучшая шутка, но она помогла разрядить обстановку, дальше разговор пошел нормально и вскоре закончился — совещание Бакатин закрыл, — а вот осадок недобрый от совещания остался.

Поначалу Шебаршин подумал, что состояние это временное, скоро все выпадет в осадок, забудется, время внесет свои поправки, все зарихтуется, сгладится, но это оказалось не так.

Народ по-прежнему продолжал толпиться около здания КГБ, на косо сдвинувшемся (или это только казалось) постаменте памятника Дзержинскому сидели, стояли, подпрыгивали, орали, размахивали бумажными лозунгами какие-то серые личности. Взять монолитное здание КГБ штурмом они уже не решались, хотя кто знает, что варилось в их пустых черепушках.

«Удалось немного приглядеться к новому начальнику, поговорить, а вернее, послушать его указания по телефону. Впечатление — абсолютно компетентен даже в тех вопросах, о которых имеет приблизительное представление, абсолютно категоричен, привычно груб. Тон разговора — строевой сержант с туповатым рядовым из отдаленного национального округа.

Говорят, что секретарь обкома — это не должность, а перманентное состояние души.

Во всяком случае, телевизионный облик заметно отличается от оригинала. Печальный факт печальной действительности».

В прошлом Бакатин Вадим Викторович был первым секретарем обкома партии — кажется, Кировского.

Сдав свои высокие полномочия Бакатину, Шебаршин переместился в привычное место — в Ясенево, в «Лес». Как ни странно, здесь уже здорово запахло осенью. И не потому, что начали стремительно желтеть листья на деревьях, нет — сами деревья, березы и осины, сделавшиеся за годы родными, дорогими, стали выглядеть очень печально, они словно бы что-то почувствовали, предугадывали изменения. Ведь той жизни, что была раньше, уже не будет.

Хотя, как заметил Шебаршин, какие-то механические движения ее — заученные заранее, выработанные годами, — продолжались.