Поэтому не было на приеме человека более несчастного и разочарованного в прелести жизни, чем коллежский советник Федор Иванович Тютчев.

Уязвленным до глубины души взором смотрел он из окна второго этажа на скучных ему дочерей, живо и весело выпрыгнувших из институтского экипажа во дворе петербургского дома Муравьевых. Никакой Лены Денисьевой ни до них, ни следом за ними из экипажа не показалось. Максимально чем оставалось довольствоваться литератору Тютчеву в смысле пленительных черт и всего прочего, была милейшая Анна Дмитриевна. В лице прибывшей со своими воспитанницами старшей инспектрисы отдаленно угадывалась ее нежная племянница, но даже пылкому воображению Федора Ивановича с его привычкой к поэтическим преувеличениям пищи здесь явно не хватало, и оно — это вдохновенное воображение — пасовало пред толщею лет и весомостью положения институтской дамы.

Дочери его, оказавшись на свободе, бегали по двору. Холодный, угрюмый и надоевший им Смольный съежился здесь до размеров одной старшей инспектрисы, которая хоть и пыталась покрикивать на них, была все же неспособна испортить радость. Девочки с громким смехом бегали от нее под дождем до тех пор, пока их не окликнул прижимавшийся к высокой ограде со стороны улицы тощий и смутно знакомый Тютчеву кадет Морского корпуса. За прошедший год он заметно вытянулся и очень похудел, но, присмотревшись, Федор Иванович узнал в нем того самого мальчика, которого отправил однажды в Смольный со своими стихами для Лены Денисьевой.

Коля Бошняк протянул руку между мокрыми чугунными прутьями и передал что-то Даше Тютчевой, указав затем на племянницу Зарина, терпеливо ждавшую на крыльце того момента, когда младшие воспитанницы угомонятся. Даша стрелой помчалась к дому, и коллежскому советнику пришлось подняться на цыпочки, чтобы увидеть самый момент передачи. Ему нестерпимо захотелось узнать, что именно вручил тощий кадет его дочери. Удобнее, разумеется, было бы просто выглянуть из окна, но, несмотря на летнее время, высокая створчатая рама из-за постоянных дождей оставалась наглухо закрытой. В итоге фигура поэта представила собой весьма двусмысленную картину.

— Девиц оглядываете? — прозвучал у него за спиною насмешливый голос хозяина дома. — И как? Хороши?

После настойчивой просьбы великой княгини Елены Павловны, которой он, конечно же, ни в каком случае не мог отказать, Николай Николаевич взял себе за труд разузнать, чем прославился в петербургском обществе навязываемый ему литератор. Выяснились такие прелюбопытные подробности, что теперь он просто не смог удержаться от сарказма.

— Там прибыли мои дочери, — попробовал оскорбиться Федор Иванович, указывая за окно, однако вышло это у него довольно жалко.

Тем не менее он успел разглядеть, как племянница Зарина порвала переданный Дашей конверт, не только не открыв его, но даже не взглянув на имя отправителя. Промокший насквозь мальчик у ограды от этого сник, потерянно повернулся и пошел прочь.

Спустя примерно полчаса от начала приема Катя Ельчанинова испытала легкий укол раскаяния за свой поступок на крыльце. Еще днем ранее она бы с уверенностью кому угодно сказала, что ей никогда не будет стыдно за подобное поведение, однако спустя еще час этот первый, поначалу показавшийся мимолетным, укол превратился в настоящие угрызения совести. Она никак не могла прогнать от себя воспоминание о Колиных поникших плечах и намокшей под дождем фуражке, но главное — именно здесь, в окружении взрослых мужчин, большинство из которых носили эполеты, Катя осознала причины своего поведения. Демонстративный отказ Коле — и она теперь это ясно поняла — был продиктован в первую очередь нежеланием оказаться похожей на всех остальных воспитанниц Смольного. Ей претили их слащавость, их слезливость, их поклонение выдуманным «божествам». Она не хотела «страдать», как другие девочки, пить уксус или поедать мыло в знак преданности своему кумиру не потому, что не верила в глубокие чувства, а по той причине, что в действительности просто считала остальных дурочками, и не могла вести себя как они. Но теперь она обидела доброго человека.

«Это была одна лишь гордыня, — думала она, понимая, насколько ей на самом деле приятно оказаться в центре внимания всех этих морских и армейских офицеров. — Боже, как стыдно… Я должна просить у него прощения. Дело было вовсе не в нем, а во мне. Бедный, бедный Коля… Какая же я…»

Какая она, или — кто, Катя не договаривала, поскольку стыд за себя смешался в ней в эти минуты с наслаждением, и эта совершенно новая для нее смесь кружила голову и опьяняла сильнее шампанского.

В свою очередь коллежский советник Тютчев, горячо нуждавшийся в утешении, успел уже заметить и оценить уготованную на этом приеме племяннице Зарина роль королевы бала, и все его охотничьи инстинкты немедленно пришли в готовность. Подсев как бы невзначай поближе к Екатерине Ивановне, которой генерал Муравьев как раз в эту минуту объяснял причины отсутствия Невельского, Федор Иванович томно откинул голову и поинтересовался, не тот ли это самый капитан-лейтенант, чья матушка недавно была под судом за убийство крепостной девки.

Николай Николаевич, насквозь видевший поползновения поэтически настроенного протеже великой княгини, решил прервать их в самом истоке. Он сухо напомнил Тютчеву, что имение Троицкое под Москвой, где будущий литератор провел свои детские годы, некогда принадлежало печально известной помещице Салтыковой и что свои первые шаги известный российский поэт совершил по тем самым дорожкам, которые в свое время были залиты кровью десятков, если не сотен крепостных девушек.

— Полагаю, взросление в таком месте не может не наложить отпечатка? — ядовито улыбнулся в конце своей краткой речи Муравьев. — Легко ли вы спите, Федор Иванович? Тени по ночам не тревожат? И да, вот еще что!.. Дед ваш Николай Андреевич, говорят, неспроста выкупил это имение. В молодости своей он ведь знаком был с Дарьей Салтыковой? И даже поговаривают, что не только знаком… Уж не от ревности ли изуверка девушек своих так страшно губила? Быть может, он ей поводов слишком много давал?.. Вы как, Федор Иванович? С дедом в этом отношении схожи? Или у вас иные устремления?

Тютчев молча поднялся с кресла и направился к выходу. С дочками он не попрощался.

— Поэты! — воскликнул генерал Муравьев, разводя руками. — Тонкие существа.

Он посмотрел с улыбкой на Катю, гадая, как теперь объяснить ей свое поведение, но объяснять не надо было ничего. Екатерина Ивановна практически не слушала его разговора с Тютчевым. Отсутствие Невельского неожиданно уязвило ее до такой степени, что она, сама этому удивляясь, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться от обиды на совершенно незнакомого, но так открыто пренебрегшего ею человека.

Пока удивленная Катя осваивалась в новом для нее мире сердечных неурядиц, ее дядюшка удалился со старым товарищем в укромный уголок, чтобы обсудить важную новость. Перед самым приемом Владимир Николаевич заезжал по своим давним делам в Генеральный штаб, где под большим секретом ему тихонько шепнули о планах еще одной экспедиции на отдаленный восток. В отличие от похода Невельского, подготовка этого предприятия велась без участия флота — исключительно силами военного ведомства.