— Вот именно! — жарко вскричал Макаров. — Видел, как он похудел? Клянусь тебе, впервые в жизни я смотрю на человека, который был жирным, как свинья, а потом похудел — и мне неприятно! Когда он был жирный, — я его уважал. Теперь он стройный, загорелый, зубы как сахар, а я смотрю на него и вижу, что эта сволочь поправила здоровье за мой счет. А Канары? Это вообще не лезет ни в какие ворота…

— Извини, — сказал я и встал. — В туалет сбегаю.

В московских питейных заведениях уборные устроены разнообразно; я давно уже понял, что именно дизайн отхожего места и есть показатель уровня. Чем концептуальнее сортир — тем приятнее кабак. Здесь туалет напоминал приемную высокооплачиваемого психоаналитика. Вмонтированные экраны показывали ландшафты беспредельной красоты, какие-то водопады и радуги, и какие-то женщины с едва прикрытыми грудями плескались в голубых лагунах под музыку то ли Роберта Майлза, то ли позднего Жан-Мишеля Жарра, и бумажные полотенца, выпрыгивающие из особого никелированного ящика, были теплыми, специально подогретыми, и собственная морда, отразившаяся в зеркале, неожиданно показалась мне приятной и значительной до такой степени, что я даже вздрогнул, а потом показал себе язык: будь проще, мужик, и бодрее.

Однажды, полтора года назад, в последний — как обычно — день месяца Семен наполнил сумку наличными и поехал к Вовочке — но офис благодетеля оказался закрыт. Наш толстяк ликвидировал лавку. В тот же вечер, спохватившись, позвонил и сказал, что уезжает. Надолго. Трудоустроился в Испании, неплохо платят, квартирка на побережье. Деньги попросил придержать: мол, пришлет знакомого. Спустя время приехал и знакомый: загорелый гладкий мужчинка в курортных бриджах. На вопросы о том, как дела в Испании и можно ли там найти работу, загорелый не смог ответить ничего вразумительного. Трудовых мозолей на его ладонях и морщин на его лбу мы с Семеном не заметили.

Потом явился и сам благодетель; я его не видел, на встречу пошел один Семен — и когда вернулся, я едва не выронил из рук телефон.

Известие о том, что Вовочка живет на Канарах, потрясло нас, изумило и разозлило. Это было совершенно неслыханно, это не укладывалось в привычную картину мира.

Он имел дело. Наладил свою коммерцию. Заработал деньги. Потом отдал их двум засранцам, под проценты. Закрыл коммерцию к чертовой матери — и укатил на Канарские острова, вместе с женой и ребенком.

Когда я вернулся, Семен отхлебывал новый кофе, а соседи-подростки почти полностью были сокрыты облаками дыма.

— Я кину его по-любому, — сказал Семен, тихо и хрипло, голосом опытного, глубоко законспирированного психопата. — Я бы даже не заикнулся об этом, если бы он остался в Москве. Если бы наши с тобой деньги пустил на развитие. Если бы переключился со своих картриджей на нефть какую-нибудь. Или недвижимость. Я бы тогда гордился им! Я бы всем говорил: чуваки, у меня есть приятель — настоящая акула! Прогнул меня, навязал кабалу, поднял кучу денег, — но не сел на жопу, а продолжил урага-нить! А он — не продолжил! А просто свалил. Под пальмы. На солнышке греться…

— Дезертировал, — сказал я.

— Да! Да! Дезертировал!

— Сейчас это тренд.

Макаров выставил длинный указательный палец, энергично покачал.

— Нет! Это не тренд. Вот если б он уехал в Мексику или на Мадагаскар — это да! Это был бы реальный тренд. Если бы он всю Латинскую Америку пересек на джипе, с юга на север. Или — через Штаты. На мотоцикле. На «Харлее», или на «Дэвидсоне». От Майами до Сан-Франциско… Или купил бы лодку парусную, и, сука, по Атлантике, как Федя Конюхов! Вот тогда это был бы тренд. Всем, блядь, трендам тренд. И я бы тоже гордился таким человеком. А наш жир-дяй не придумал ничего лучше Канарских островов! Знаешь, что он сделал, когда так сделал?

— Знаю, — ответил я. — Он цену свою назначил.

— Именно. Семь тысяч долларов в месяц, бунгало на бережку — вот его цена.

— Бог с ним, — сказал я. — У каждого она своя. Цена. Меня другое смешит. Он решил построить жизнь с нашей помощью. Он дал двум придуркам мешок денег — и уехал, и зажил спокойно, как будто мы с тобой мощные парни. Три года общаемся — и за это время он так и не понял, что мы — совершенно левые засранцы…

Давным-давно, еще во времена позднего Ельцина, мы с Семеном решили, что ведем жизнь левых засранцев, неудачников, незначительных городских барыг. Мы никогда не голодали — но никогда и не процветали.

— Вот именно! — вдохновенно вскричал Семен. — Он ни разу к нам в гости не зашел. Ни разу не понюхал — как дела идут у моих пацанчиков? Не аферисты ли? Вдруг они — бесы мелкие? Вдруг лопнут завтра? Лох. Полный лох. Ленивый толстый идиот. И учти, — Семен резко посуровел, — расписку писал не ты, а я. Если что — отвечать мне. И я кину этого плюшевого мишку с тобой или без тебя.

— Ты пережил девяностые, потом нулевые, и никого не кинул. А теперь что? Созрел?

— Да, — ответил Макаров. — Созрел. В девяносто четвертом какой-нибудь бандюган покупал на мои деньги «ягуар» — и я это понимал. Меня это не задевало. Я знал, что чувак покатается на «ягуаре», — а потом получит свою пулю. В две тыщи пятом заместитель префекта Юго-Западного округа ездил на мои деньги в Париж — и я это очень хорошо понимал! Меня это еще меньше задевало. Потому что заместителю префекта было шестьдесят два года, и он всю жизнь бумажки перекладывал, чтоб на свою должность попасть. Он ходил по Парижу и думал не про Мулен-Руж, а про мозоль на жопе. Это было нормально. В этом была логика. А сейчас?

Дым рассеялся. Дети в шортах вытирали пот с бледных лиц. Одного — длинноволосого, в камуфляжной майке — заметно мутило. Мудилу мутило, подумал я. Грубо, но смешно, да. Ничего, сбегает в туалет — там хорошо, уютно и прохладно. Обратно — ангелом выпархиваешь.

— Сейчас, — Семен скривился, — он уже никто, наш Вовочка. Существо без идей и фантазии. Поймал немного денег и отдал двум торгашам… Причем он с ними едва знаком…

— Да, — сказал я. — Так не делают. Пришел бы. Принес литр вискаря. Выпил бы с нами. Пригласил бы в баню. Домой к себе, в конце концов…

— Какая баня?! — гневно прорычал Семен. — Он даже телефона моего домашнего не знает! А самое страшное — что это не наивность. И не легкомыслие. Это сама жизнь сделала его жвачной коровой, которая уверена, что все будет ровно. Он не человек, он продукт времени.

— А ты? — спросил я.

— И я — не человек, — легко согласился Семен. — Но я и не продукт. Я животное, это понятно. Но я стремлюсь быть человеком. Я никому не верю — но я ищу тех, кому можно верить. Я никого не уважаю — но готов уважать. Я три года держал слово, платил пятьдесят годовых, но я согласен платить человеку, а не альфонсу, не продукту.

— Это да, — сказал я. — А вот, допустим, сколько ты кофе выпил сегодня?

— Неважно. Я пью его холодным, со льдом и сливками.

— Ты не ответил.

— Три чашки. Или четыре.

— Пойдем отсюда. Проси счет, и пойдем. Тебе надо подышать. Купим в ларьке бутылку воды, прогуляемся.